плача матери, стонов отца, которые прерывались громким кашлем. Я только вижу и ощущаю биение своего сердца.

Темнота.

Обрывок

Резкий запах ударил в голову. Сквозь дебри забытия сознание возвращается ко мне, освещая ярким светом все вокруг.

– Леша! Леша! Она в сознании, – куда-то в сторону сказало это знакомое лицо.

Вокруг витали невидимые голоса:

«Смерть – это часть естественного процесса»

«Лазарь, иди вон!»

«Нам стоит порвать»

– Ей нужно прийти в себя. Возможно, перенервничала, – говорило все то же лицо.

За ней стоял Шестнадцать тон. Его рога задевали потолок. Он был как всегда неотразим.

– Шестнадцать тон… – пробормотала я.

– Что?

– Почему они меня не любят… Шес… Шестнадцать тон?

– Они не знают, каково это. Зато ты знаешь.

– Разве ты любишь меня?

– Разумеется, люблю. Мне нужно идти.

Сознание снова покинуло меня.

***

Через несколько дней отец скончался. Болезнь полностью завладела его больным бренным телом. Ему поставили пневмонию. Возможно, это была та самая новая болезнь из Китая. Но официально она зафиксирована только в Чите.

Его уход не стал для меня серьезной утратой. Скорее, это выбило из колеи ежедневного погружения в глубины своей души. Более того, я стала чаще видеть Шестнадцать тон. Это всегда только радовало. Мы вместе – вот что важно. Мы – одно неразрывное целое. Без него пропадет смысл моего существования, а без меня не станет его.

Похороны прошли тихо. Пришли немногочисленные соседи да парочка его собутыльников. Шестнадцать тон всегда стоял позади этого скромного сборища. Снег ложился на его рога, плечи и выступающий череп. Он будто подмигивал мне каждый раз, когда я оборачивалась на него. А я лучезарно улыбалась ему.

Соседи косо смотрели и перешептывались «бедняга», «что стало с девочкой…», «жалко-то как», «кто о матери теперь позаботится». Ну и что с того?

Мать без конца кашляла. На лице выступала мука всех прожитых лет. Мне стало жаль ее. Жаль, что она не нашла лучшей работы, лучшего мужа, лучшую себя в этом мире. И не воспитала лучшего ребенка, чем я. Наши возможности так часто ограничены из-за нас самих же.

Я ничего не сказала ей. Ни единого слова.

Полет нормальный

На следующий день я встретила в поликлинике Пашку. Завидев его, на мгновение мне захотелось броситься в его объятия, рассказать о смерти отца и от души рыдать. Рыдать от торжества моей темноты, которая побеждает душу и сознание.

Он сильно торопился и запыхался. В руках колыхались бумажки. Паша почти прошел мимо меня.

– Эй, Паш!

– А, Леш! Привет. Я тороплюсь, извини, – что-то наигранное звучало в его интонации. У него бы ничего не получилось на актерском поприще.

– Ничего не хочешь сказать? Ты пропал черт знает на сколько! Снова!

– Я был занят, извини… Завал в отделении. Сезон такой, сама понимаешь.

– У всех жителей района разом обострились отит с гайморитом?

– Я помирился с Аней, – нервно выпалил он. – Помнишь, мы встречались год назад? Я понял, что мне не хватает ее и никто ее не сможет заменить. Люблю ее, получается…

– …получается, ты снова «кинул» меня, как и тогда.

– Я не… Короче, мы вместе, и ей не особо нравится твое общество. Она мне без конца «капала» на мозги еще год назад из-за нашего с тобой общения. Я не хочу повторения. Проще сделать так. Пойми.

– Нет, я не пойму.

– Ладно, неважно. Мы уезжаем в ее родной город. Она беременна.

– Даже не знаю, порадоваться за тебя или…

– Порадоваться.

– …послать ко всем чертям. Успехов.

Это был наш последний диалог. Спешный, скользкий и мерзкий.

Он так и не узнает о смерти отца. Я не могу рассчитывать на его дружескую поддержку. Рите я рассказала. Она долго причитала по этому поводу, но ни горячо, ни холодно мне от этого не было. Безразличие, апатия, ангедония.

И это продолжалось на протяжении следующей недели. Я не хотела принимать пациентов, кого-либо видеть или слышать. За исключением Шестнадцать тон, разумеется.

Я взяла отпуск на две недели.

Легкость (не)бытия

Дни проплывали неспешно, как лучи солнца на стенах квартиры. Мне составлял компанию единственный и самый преданный друг. Мы пили виски и разговаривали обо всем на свете. Никакой другой досуг нам был не нужен. Я чувствовала себя счастливой. Теперь я знаю, каково это. Я светилась изнутри. Ослепительные лучи буквально пронизывали реальность, как лазерные мечи. С каждым днем они становились сильнее нее.

Вокруг все улыбалось мне. И в первую очередь – Шестнадцать тон. И даже легкое недомогание последних дней не омрачало моего сияния.

Это была настоящая эйфория. Легкая и головокружительная. Фэнтезийный мир, в котором существуют причудливые существа, мерцающие маленькими крылышками феи, ручьи с кристально чистой водой и раскидистые ивы. По маленькому мостику я перехожу в этот мир и каждый раз мне хочется его разрушить за собой. В этом мире необычайно красивое небо – глубокого синего цвета, но вокруг все светится! Свет источает нежными струйками все, абсолютно все.

Шестнадцать тон создает этот мир. Он – мой электрический проводник. Он пахнет любовью. Ни один запах в мире не приносил мне столько удовольствия, как его запах.

Помехи

Мне пришлось вернуться из этого очаровательного мира. Позвонила мать. Она задыхалась от кашля и просила меня прийти. Я почувствовала себя на мгновение в неловком оцепенении, но согласилась приехать. Что-то внутри тревожило меня, мысли слились в параноидальный поток. Мне было не по себе.

Очутившись дома, мне не стало легче. Мать была в крайнем истощении. Я никогда не видела ее столь немощной. Рядом валялись окровавленные бумажные платки.

– Что случилось? – я не смогла подобрать лучшего вопроса. Тело окаменело. Разум отказывался принимать эту картинку, противоречащую образцу моей матери.

– Плохо… плохо….

Ее прервал сухой кашель. Но это был не просто кашель – это был зверь, разрывающий ее грудную клетку изнутри.

Я вызвала «скорую».

В конце концов, он затих. Мать издала последний бессильный вздох.

Это была пневмония. Так сказали в морге.

***

Шестнадцать тон был всегда рядом – когда из глаз струились ручьи слез, когда я заливалась смехом от того, что он рядом, когда я не знала, что чувствовать, и даже когда я задыхалась от кашля.

Близкие люди должны быть рядом.

Он рядом.

Надежда умирает последней

Я не смогла выйти на работу после отпуска. Кашель раздирал легкие, печень пульсировала, постоянно тошнило, и я благодарила всех богов, что не чувствовала вкуса рта. Только едкую горечь желчи на языке. Я могла по полчаса сидеть рядом с унитазом, будучи не в силах встать. Ноги пробирала дрожь, а мышцы пронзала