была из очень состоятельной семьи, привыкла жить на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая. Родители её усердно помогали им. Ему это импонировало — достаток, материальная независимость — и почти никаких усилий. Однако вскоре тесть скоропостижно умер, сохранять привычный уровень комфорта стало трудно: полагаться приходилось только на себя. Тут выяснилось, что они с женой, в сущности, чужды друг другу. Требовательная, хваткая, она работала переводчицей с итальянского и французского в одном солидном учреждении, диктовала ему свои условия и правила семейной игры, и он покорялся. Что его удерживало возле неё, он и сам уже не знал. Может быть, её твёрдая уверенность в том, что лишь она по-настоящему понимает жизнь и знает, как надо жить?

Но теперь её неистребимый апломб все чаще раздражал его. Он стоял над пропастью, и с этой ошеломительной для него точки видения многое уже казалось иным. Его все чаще тянуло позвонить Рите, своей первой жене, с которой он расстался давным-давно. За это время она вновь вышла замуж, у неё родился ребёнок, но раз в году он звонил ей и поздравлял с днём рождения. Он уже не помнил причину их развода. Они тогда были слишком молоды и горячились по-пустому, и кажется однажды, выходя из филармонии (концерты в филармонии! Неужели в его жизни когда-то было и такое?), она сказала ему фразу, которая его задела: «Я хочу, чтобы ты был похож на своих родителей». — «Всю жизнь считать каждую копейку? — насмешливо возразил он. — Нет, это не для меня». — «А как для тебя?» — «У меня должно быть все. Понимаешь?» — «Но для этого надо много работать, а ты этого не любишь», — осторожно вставила Рита. Он самонадеянно усмехнулся. «При моих-то способностях?» — Рита была для него слишком проста. Проста, бесхитростна и добра. А он в те годы, наверное, не нуждался в её доброте.

Он позвонил ей и произнёс севшим от волнения голосом:

— Рита, здравствуй, это я. Извини, что, может, не ко времени…

— Ты? — удивилась она. — Что-нибудь случилось?

— Почему ты так спрашиваешь?

— У тебя голос какой-то не такой… Говорят, ты опять поменял работу? На прежней тебя, конечно, не оценили?

— Конечно. А почему столько иронии?

— Нет, ничего, извини. Просто ты не меняешься.

— Ошиблась, — сказал он почти весело. — Я как раз на пороге больших перемен. Есть одна серьёзная проблема, и если я её одолею…

— То начнёшь новую жизнь? — подхватила она.

— Начну! — ответил он упрямо, по обычаю искренне веря в то, что обещает.

Прозвенели, как тогда, в молодые годы, колокольчики её заливистого смеха, и у него немного потеплело на душе. Но ненадолго. Время бежало, а он находился в цейтноте.

С женой разрешилось само собой. На второй день после «рекогносцировки» с утра лил дождь, похолодало, настроение у него было подавленное, казалось, что всё напрасно, ничего не выйдет… Вечером жена объявила ему, что намерена устроить какую-то грандиозную вечеринку с приглашением необыкновенно нужных людей; он мрачно попросил избавить его от участия в ней, а когда жена надменно осведомилась, когда он перестанет бить баклуши и займётся делом, он, не сдержавшись, наговорил ей колкостей. Слово за слово — разразился скандал, каких между ними ещё не было. Разгневанная жена ушла к матери, заявив, что не вернётся, пока не услышит мольбу о прощении.

Он был выбит из колеи, но. подумав, махнул рукой: нет худа без добра, теперь никто не мог помешать ему, и настал наконец решающий час. «Пора. Завтра ночью», — сказал он сам себе и ощутил, как учащённо и гулко заколотилось сердце.

4

Ночь выдалась студёной и звёздной. По асфальту, гонимые осенним ветром, ползли сухие, скрюченные листья. Их мертвенный шорох действовал на него угнетающе. «Как на панихиду плетутся, сволочи», — зло отметил он, наглухо застёгивая «молнию» куртки и закуривая, чтобы унять бивший его озноб. Сев в свои «Жигули», он развернулся и поехал по пустынным улицам к центру. В машине он немного согрелся и успокоился, лихорадка постепенно прошла. Не доезжая двух кварталов до дома Мальцевых, он остановился, отыскал телефонную будку и позвонил. Ответа не было. Он подождал минут десять и снова набрал номер. На этот раз тоже никто не ответил. Тогда он вышел из будки и поехал дальше.

Он поставил машину в узеньком, тускло освещённом переулке, достал из ящичка плоскую флягу с коньяком, сделал жадный глоток, чувствуя обжигающую влагу, и немного посидел, вслушиваясь в хрупкую ночную тишину. Потом стал быстро и умело собираться: натянул поверх кед капроновые чулки, надел перчатки из тонкой эластичной кожи, взял продолговатый электрический фонарь. Отмычки у него были на поясе, в небольшой сумке.

Около подъезда он посмотрел по сторонам и, убедившись, что на улице нет ни души, проскользнул внутрь. Здесь постоял, привыкая к полумраку — свет горел выше этажом, — опять напряжённо прислушался, вдыхая устоявшийся запах плесени и пыли, а затем стал быстро и беззвучно подниматься наверх. На площадке пятого этажа лампочка была вывернута — он позаботился об этом ещё днём. Переведя дух, он подошёл к наружной двери, прижался к ней ухом и, удостоверившись, что ничего не слышно, быстро достал отмычки, включил фонарь и приступил к работе. Довольно скоро ему удалось отпереть замок. Он с облегчением вздохнул, потушил фонарь, убрал в сумку инструмент и бесшумно шагнул в чёрную бездну прихожей. Но, затворив за собой дверь, он физически, всей кожей, по которой вдруг забегали омерзительные мурашки, ощутил присутствие другого человека. Он инстинктивно затаил дыхание, и в ту же секунду в прихожей вспыхнул свет.

— Спокойно, Ермолин, — сказал Поздняков, приблизившись к нему и держа руку на пистолете под пиджаком. Сзади его крепко обхватил за локти другой сотрудник уголовного розыска. Из глубины коридора с видом радушного хозяина шествовал Дудин.

«Как глупо, — почти безучастно подумал Ермолин, обречённо опустив плечи. — Боже мой, как бездарно глупо…» И вдруг, как тогда на пустыре, словно что-то всколыхнулось в нём, и разом в голове сделалось легко и пусто, и всё стало возможным.

— Берегись! — успел крикнуть Дудин.

Ермолин с придушенным воплем гибко присел и неудержимо рванулся вперёд. Правая его нога стремительно взметнулась и отбросила Позднякова к стене. Тот ахнул от боли: удар пришёлся по травмированной кисти. Второй сотрудник, потеряв равновесие, выпустил Ермолина из объятий, и он проворно прыгнул к двери. Но путь ему уже преградил Дудин. С гримасой отчаяния и гнева на побелевшем дёргающемся лице Ермолин взмахнул увесистым фонарём. Дудин отвёл удар, резко рванул тело Ермолина на себя, нанёс ему встречный.

Ермолин издал короткий стон, выронил фонарь и,