- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (9) »
Збышека и Ольгерда.
— Добре вам, панове, — сказал Збышек негромко и поклонился во все стороны, не понимая, кто тут господин твердыни и есть ли вообще. — Пустите на постой рыцаря и его слугу?
Эта обманка придумалась сама собой: Ольгерд даже в рясе казался выше и статнее любого человека; а по бородатой роже Збышека было видно, что благородных кровей мимо его отцовского дома не протекало. Ну чем не рыцарь и слуга? Благо Ольгерд и в самом деле давал клятву служения Ордену, пускай и несчетное число зим, лет и весен тому назад.
Жители твердыни так и не ответили Збышеку, только несколько человек подвинулись, освобождая место у очага. Збышек с наслаждением уселся в мягкое сено, и вскоре ему сунули в руки тарелку с дымящимися шкварками и куском житного сухаря. Ольгерд прошел в дальний угол, и встал там, не снимая капюшона, не показывая своих длинных, как паучьи лапы, рук. Напряжённый, настороженный и вместе с тем бесконечно далёкий ото всех людей — он застыл там и, как показалось Збышеку, стал одним целым с камнем стен.
Збышек не заметил, как все съел, и теперь выскребал деревянной ложкой дно, где по красной глине нарисовано было чёрное солнце. Мужчины снова негромко запели. Песнь была старая и жестокая — о карле, владыке подземных руд, который превращал жадных людей в золотые статуи. Збышек разомлел от тепла и еды, и разум его таял, подобное кусочку масла, и мерещился тот самый карла в тёмном углу.
Или карлица?
Вечер промелькнул, будто его сморгнули, и тяжелый, каменный сон укрыл Збышека ото всех невзгод.
***
Первым, что увидел он на следующее утро, сладко потянувшись на сене, оказалась бородатая, с прямоугольными зрачками рожа козы. — Бя‑я‑я! — сказала она, на что с разных сторон ей посоветовали сдохнуть. Коза совету не последовала и продолжила голосить. Следом поднялась пожилая женщина и принялся греметь чаном над очагом. Стали подниматься и мужчины: брать лопаты, обушки, надевать кожаные шлемы. Сунули шлем да лопату Збышеку, и сонный, раздражённый поплёлся он со всеми из твердыни, грызя на холоде богомерзкий козий сыр. Путь лежал по заснеженному склону к штольне неподалёку. Главный ее проход, широкий и чисто выметенный, чёрным зевом уходил в гору и ветвился там подобно корням дуба. Штреки пересекали друг друга, уводили вверх и вниз сквозь скальную породу. На досках‑обополах, подпиравших своды, висели каганцы и тускло светили на грубо обработанные стены. Гулко отдавались шаги горняков, гулко капала вода с соляных малышей‑сталагмитов, и где‑то все дальше, все тише гудел колокол у входа в штольню, возвещая начало рабочего дня. Збышека, конечно, поставили на самую тяжёлую и неблагодарную работу: лопатой он собирал руду в корытца, а потом нес через всю сеть проходов наверх. Забой его так далеко ушёл в каменный хребет, что путь отнимал уйму времени и сил. Темно было там и жарко. Мокрые, чёрные, будто вылепленные из сажи, колупали проходчики скалу: кайлом с острыми зубцами — твёрдую, а обушком с затупленным концом — ломкую и мягкую. Тут же откатчики лопатами сгребали обломки в деревянные корытца, а возчики несли корытца в главную штольню. У входа в шахту, пока светило солнце, каменное крошево разбирали на пустую породу и рудную, и рудную грузили на вереницу коз, а пустую сваливали в отвал за гребнем горы. Давешний горбун, которого все называли Горемыкой и почитали за главу, только водил этих самых коз: от штольни и до твердыни, где руду плавили в круглых печах, что ночью приметил Збышек. В ясный морозный день чад от них поднимался высоко‑высоко в небо и, подобно знамени, реял над Необоримым горами. За то горняки ласково называли эти печи «дымарками» и берегли, как родных дитять. Збышек к труду привык и не выдохся, даже когда сели подкрепиться проходчики в его забое. Стал он их расспрашивать о твердыне, о Горемыке. — Нечего языком камни перебирать, — оборвали вопросы Збышека. — Не любит Владыка недр пустой болтовни. «Выходит я — и болтун?» — изумился Збышек, но поперёк ничего не сказал. Он доел сухарь, которым с ним поделились горняки, и предложил: — Дайте, панове, и мне обушок, что ли? Не должно вам одним силёнку тратить. Проходчики переглянулись неодобрительно и только головами покачали. Переглянулись и откатчики, и возчики. Все молчали. Снова удивился Збышек, но решил, что, видно, есть какая‑то примета на сей счёт. Поплевал он на мозолистые ладони, схватил лопату и дальше стал сгребать руду в корыто, пока не загудел где‑то в темноте колокол. Умм‑м. Умм‑м‑м. — Ну пора и честь знать, — сказал главный из проходчиков, и чёрные от каменной пыли, мокрые от пота и воды, капавшей с потолка, поплелись они в твердыню. Алым догорал короткий зимний день. Тьма ложилась на сизые хребты, на тенистые долины, и горняки снова затянули свою печальную песню. В бывшей замковой кухне снова сели они у круглого, как монета, очага, и женщины накормили их кашей с печеной репой и козьим сыром. Збышеку и вовсе сунули в руки добавку: — Для рыцаря твоего. «Рыцаря» Збышек нашел в углу одного из погребов, где тот и просидел весь день, ни с кем не говоря и только отмахиваясь от предложенной еды. — Збышек, — сказал Ольгерд другу, едва тот приблизился. — Ты не поверишь, но у меня, кажется, голова от них болит. Век висел, по людям скучал, а тут — не знаю, куда деться. Все им что‑то от меня надо. Дети все норовят заглянуть в лицо. Увидят меня — что будем делать? Збышек призадумался, доел добавку и отправился к Горемыке. Тот лежал на соломе и кайлом своим чесал горб. Жил он в твердыне со своей с матерью и сестрой, с которым был всегда нежен и ласков, будто горняка подменял некий дух. — Тяжело, пане, хозяину моему обет блюсти при стольких‑то глазах. Нельзя ему келью отрядить? Горемыка посмотрела искоса и скривил губы. — Ну, положим, хором пустых тут хватает, да только дров тебе никто не даст. Тут каждое дерево на счету. — Моему хозяину того не надо. Его вера греет. — Смотрю я, твоему рыцарю вообще ничего не надо, — заметил Горемыка и продолжил с удовольствием чесать горб. Збышек на это не ответил. Он поблагодарил горняцкого главу и отправился с Ольгердом искать свободную комнату. Они снова оказались в пустой зале, сквозь пол и потолок которой проросло дерево. На этот раз Збышека что‑то потянуло в левую галерею, и они пошли анфиладой зал и комнат. Вскоре попалась им заброшенная спальня, где гнила от времени деревянная лавка да ржавели несколько старых‑престарых сундуков. Был там и засов на двери, чтобы Ольгерд смог закрыться от остальных обитателей твердыни и с облегчением открыть лунному свету
***
Первым, что увидел он на следующее утро, сладко потянувшись на сене, оказалась бородатая, с прямоугольными зрачками рожа козы. — Бя‑я‑я! — сказала она, на что с разных сторон ей посоветовали сдохнуть. Коза совету не последовала и продолжила голосить. Следом поднялась пожилая женщина и принялся греметь чаном над очагом. Стали подниматься и мужчины: брать лопаты, обушки, надевать кожаные шлемы. Сунули шлем да лопату Збышеку, и сонный, раздражённый поплёлся он со всеми из твердыни, грызя на холоде богомерзкий козий сыр. Путь лежал по заснеженному склону к штольне неподалёку. Главный ее проход, широкий и чисто выметенный, чёрным зевом уходил в гору и ветвился там подобно корням дуба. Штреки пересекали друг друга, уводили вверх и вниз сквозь скальную породу. На досках‑обополах, подпиравших своды, висели каганцы и тускло светили на грубо обработанные стены. Гулко отдавались шаги горняков, гулко капала вода с соляных малышей‑сталагмитов, и где‑то все дальше, все тише гудел колокол у входа в штольню, возвещая начало рабочего дня. Збышека, конечно, поставили на самую тяжёлую и неблагодарную работу: лопатой он собирал руду в корытца, а потом нес через всю сеть проходов наверх. Забой его так далеко ушёл в каменный хребет, что путь отнимал уйму времени и сил. Темно было там и жарко. Мокрые, чёрные, будто вылепленные из сажи, колупали проходчики скалу: кайлом с острыми зубцами — твёрдую, а обушком с затупленным концом — ломкую и мягкую. Тут же откатчики лопатами сгребали обломки в деревянные корытца, а возчики несли корытца в главную штольню. У входа в шахту, пока светило солнце, каменное крошево разбирали на пустую породу и рудную, и рудную грузили на вереницу коз, а пустую сваливали в отвал за гребнем горы. Давешний горбун, которого все называли Горемыкой и почитали за главу, только водил этих самых коз: от штольни и до твердыни, где руду плавили в круглых печах, что ночью приметил Збышек. В ясный морозный день чад от них поднимался высоко‑высоко в небо и, подобно знамени, реял над Необоримым горами. За то горняки ласково называли эти печи «дымарками» и берегли, как родных дитять. Збышек к труду привык и не выдохся, даже когда сели подкрепиться проходчики в его забое. Стал он их расспрашивать о твердыне, о Горемыке. — Нечего языком камни перебирать, — оборвали вопросы Збышека. — Не любит Владыка недр пустой болтовни. «Выходит я — и болтун?» — изумился Збышек, но поперёк ничего не сказал. Он доел сухарь, которым с ним поделились горняки, и предложил: — Дайте, панове, и мне обушок, что ли? Не должно вам одним силёнку тратить. Проходчики переглянулись неодобрительно и только головами покачали. Переглянулись и откатчики, и возчики. Все молчали. Снова удивился Збышек, но решил, что, видно, есть какая‑то примета на сей счёт. Поплевал он на мозолистые ладони, схватил лопату и дальше стал сгребать руду в корыто, пока не загудел где‑то в темноте колокол. Умм‑м. Умм‑м‑м. — Ну пора и честь знать, — сказал главный из проходчиков, и чёрные от каменной пыли, мокрые от пота и воды, капавшей с потолка, поплелись они в твердыню. Алым догорал короткий зимний день. Тьма ложилась на сизые хребты, на тенистые долины, и горняки снова затянули свою печальную песню. В бывшей замковой кухне снова сели они у круглого, как монета, очага, и женщины накормили их кашей с печеной репой и козьим сыром. Збышеку и вовсе сунули в руки добавку: — Для рыцаря твоего. «Рыцаря» Збышек нашел в углу одного из погребов, где тот и просидел весь день, ни с кем не говоря и только отмахиваясь от предложенной еды. — Збышек, — сказал Ольгерд другу, едва тот приблизился. — Ты не поверишь, но у меня, кажется, голова от них болит. Век висел, по людям скучал, а тут — не знаю, куда деться. Все им что‑то от меня надо. Дети все норовят заглянуть в лицо. Увидят меня — что будем делать? Збышек призадумался, доел добавку и отправился к Горемыке. Тот лежал на соломе и кайлом своим чесал горб. Жил он в твердыне со своей с матерью и сестрой, с которым был всегда нежен и ласков, будто горняка подменял некий дух. — Тяжело, пане, хозяину моему обет блюсти при стольких‑то глазах. Нельзя ему келью отрядить? Горемыка посмотрела искоса и скривил губы. — Ну, положим, хором пустых тут хватает, да только дров тебе никто не даст. Тут каждое дерево на счету. — Моему хозяину того не надо. Его вера греет. — Смотрю я, твоему рыцарю вообще ничего не надо, — заметил Горемыка и продолжил с удовольствием чесать горб. Збышек на это не ответил. Он поблагодарил горняцкого главу и отправился с Ольгердом искать свободную комнату. Они снова оказались в пустой зале, сквозь пол и потолок которой проросло дерево. На этот раз Збышека что‑то потянуло в левую галерею, и они пошли анфиладой зал и комнат. Вскоре попалась им заброшенная спальня, где гнила от времени деревянная лавка да ржавели несколько старых‑престарых сундуков. Был там и засов на двери, чтобы Ольгерд смог закрыться от остальных обитателей твердыни и с облегчением открыть лунному свету
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (9) »