- 1
- 2
гитлеровцы капитулировали. Но 1 мая они еще ожесточенно сражались на улицах Берлина.
Чтобы поспеть на разные участки берлинского сражения, мы делали большие круги по городу. Мы ехали тремя машинами.
Моросило, в воздухе плавала копоть пожаров, пахло сиренью, и стоял гул артиллерийской пальбы, прерываемый пулеметной трескотней…
День 5 мая 1945 года. День печати. Помнят ли его мои товарищи, военные корреспонденты, слетевшиеся в Берлин со всех фронтов Германии, Австрии, Венгрии, Югославии, Болгарии, Румынии, Чехословакии! Мы снялись всем корреспондентским гамузом. Я сохранил эту фотографию. На ней около ста военных журналистов. Среди них и Всеволод Иванов в солдатских сапогах и фуражечке-сковородке, с сигарным подсумком на поясе и записной книжкой в руке. И на лице выражение счастья, которое испытывали в те дни все мы. К рейхстагу мы подъехали еще утром. Забрались внутрь, бродили по полуразрушенным залам со следами свежего боя. Всеволод Иванов то и дело нырял в свой блокнот, что-то записывал. И все же он был не удовлетворен. Он не увидел героев боя за рейхстаг. Это огорчало его. Но мыслимое ли дело отыскать их в этом нескончаемом потоке военных, протекающем сквозь рейхстаг! Мы вышли на улицу. Еще раз оглядели рейхстаг снаружи. Всеволод Вячеславович сказал, озирая его мрачный обгорелый остов: – Обратили внимание? Гитлеровцы начались его пожаром и кончились его пожаром. Вся их грязная история между этими двумя пожарами… Навстречу нам шли три генерала. Их вел молодой щеголеватый офицер, что-то оживленно объяснявший им, показывая на рейхстаг. Взгляд его упал на Всеволода Иванова. Офицер покраснел от гнева. Ему стало стыдно перед генералами за этого солдата, такого неряшливого, даже без погон и в этой ужасной сплюснутой фуражке да еще с толстой, дымящейся сигарой во рту! – Марш в комендантское! – прошипел он. – На гауптвахту! На трое суток! И проследовал с генералами дальше. Я вскипел: – Мальчишка! Он не знает, к кому он обращался! Я заставлю его извиниться! Всеволод остановил меня: – Не узнали? Это же он! Ну, он! Герой рейхстага. Блестящий парень, а? И он добавил, глядя на меня умными, веселыми глазами: – Я очень рад, что наша встреча с ним все-таки состоялась… Мы мчались по магистрали, опоясывающей Берлин. Это дорога умопомрачительной гладкости. Ничто ее не пересекает. Все мосты сделаны заподлицо, и она настолько широка, что на ней приземлялись наши бомбардировщики. А по ту сторону дороги навстречу нам шла вся Европа. Бесконечной лентой тянулись узники, освобожденные из фашистских концлагерей. Внезапно из этой колонны отделился человек и замахал руками. – Поехали, у нас нет места, – сказал один из нас. – Тем более что он угрожает, – сказал другой. – Товарищи, это сигнал бедствия, надо остановиться!– сказал Всеволод серьезно. Мы остановились, что при такой скорости нам удалось не сразу. Человек долго бежал к нам. Он был пожилой, к тому же истощенный, как все, вышедшие из лагерей. Добежав, он протянул руку куда-то вдаль и сказал, одолевая одышку: – Die Br?cke ist zerst?rt! [1] Мы посмотрели вперед. Никаких признаков разрушения видно не было. Идеальной гладкости лента простиралась перед нами. Водитель недоверчиво усмехнулся. Засомневался и я. Всеволод Вячеславович поблагодарил старика. Когда он удалялся, мы заметили на его спине желтую звезду, которой гитлеровцы отмечали евреев. Мы медленно поехали вперед. Пропасть открылась внезапно, буквально в нескольких метрах от нас. При нашей сумасшедшей скорости на этой зеркальной дороге никакие тормоза не успели бы нас спасти. Молча постояли мы на краю пропасти. В ней было не меньше метров тридцати вглубь. На дне валялось несколько разбитых машин. Я бросил туда камень. Несколько больших черных птиц нехотя поднялись над какой-то бесформенной кучей. Мы отвернулись. – А за старичка надо выпить, – сказал шофер. – Недаром я всю жизнь любил этот народ, – пробормотал Всеволод. Мы вернулись в машину и поехали в объезд пропасти. Почти всегда в руке у Всеволода была записная книжка. По-видимому, тогда уже у него рождался замысел его романа «При взятии Берлина», где рядом с драгоценными наблюдениями и тонкими мыслями соседствовали торопливые записи. Но и в них есть дыхание войны и прелесть непосредственных впечатлений. Может быть, он намеренно оставил их как бы в неотработанном виде для усиления достоверности описаний? А ведь поначалу у него был другой замысел. Он не раз говорил, что будет писать пьесу о конце фашизма. Это подтверждается и письмом Всеволода Вячеславовича, которое я получил уже после войны, но еще там, в Берлине, куда я вернулся из поездки на запад Германии: «Дорогой Лев Исаевич! Мы уезжаем по маршруту, установленному судьбой и богом. Буду рад, если Вы догоните где-нибудь нас. А если нет, с той же радостью встречу Вас в Москве. Думайте о пьесе. Я обязуюсь думать тоже…» Уже в Москве он говорил мне, что обширность материала заставила его избрать жанр романа. Он всегда считал своей большой удачей, что ему посчастливилось собственными глазами увидеть победу над бестией фашизма.
1965
День 5 мая 1945 года. День печати. Помнят ли его мои товарищи, военные корреспонденты, слетевшиеся в Берлин со всех фронтов Германии, Австрии, Венгрии, Югославии, Болгарии, Румынии, Чехословакии! Мы снялись всем корреспондентским гамузом. Я сохранил эту фотографию. На ней около ста военных журналистов. Среди них и Всеволод Иванов в солдатских сапогах и фуражечке-сковородке, с сигарным подсумком на поясе и записной книжкой в руке. И на лице выражение счастья, которое испытывали в те дни все мы. К рейхстагу мы подъехали еще утром. Забрались внутрь, бродили по полуразрушенным залам со следами свежего боя. Всеволод Иванов то и дело нырял в свой блокнот, что-то записывал. И все же он был не удовлетворен. Он не увидел героев боя за рейхстаг. Это огорчало его. Но мыслимое ли дело отыскать их в этом нескончаемом потоке военных, протекающем сквозь рейхстаг! Мы вышли на улицу. Еще раз оглядели рейхстаг снаружи. Всеволод Вячеславович сказал, озирая его мрачный обгорелый остов: – Обратили внимание? Гитлеровцы начались его пожаром и кончились его пожаром. Вся их грязная история между этими двумя пожарами… Навстречу нам шли три генерала. Их вел молодой щеголеватый офицер, что-то оживленно объяснявший им, показывая на рейхстаг. Взгляд его упал на Всеволода Иванова. Офицер покраснел от гнева. Ему стало стыдно перед генералами за этого солдата, такого неряшливого, даже без погон и в этой ужасной сплюснутой фуражке да еще с толстой, дымящейся сигарой во рту! – Марш в комендантское! – прошипел он. – На гауптвахту! На трое суток! И проследовал с генералами дальше. Я вскипел: – Мальчишка! Он не знает, к кому он обращался! Я заставлю его извиниться! Всеволод остановил меня: – Не узнали? Это же он! Ну, он! Герой рейхстага. Блестящий парень, а? И он добавил, глядя на меня умными, веселыми глазами: – Я очень рад, что наша встреча с ним все-таки состоялась… Мы мчались по магистрали, опоясывающей Берлин. Это дорога умопомрачительной гладкости. Ничто ее не пересекает. Все мосты сделаны заподлицо, и она настолько широка, что на ней приземлялись наши бомбардировщики. А по ту сторону дороги навстречу нам шла вся Европа. Бесконечной лентой тянулись узники, освобожденные из фашистских концлагерей. Внезапно из этой колонны отделился человек и замахал руками. – Поехали, у нас нет места, – сказал один из нас. – Тем более что он угрожает, – сказал другой. – Товарищи, это сигнал бедствия, надо остановиться!– сказал Всеволод серьезно. Мы остановились, что при такой скорости нам удалось не сразу. Человек долго бежал к нам. Он был пожилой, к тому же истощенный, как все, вышедшие из лагерей. Добежав, он протянул руку куда-то вдаль и сказал, одолевая одышку: – Die Br?cke ist zerst?rt! [1] Мы посмотрели вперед. Никаких признаков разрушения видно не было. Идеальной гладкости лента простиралась перед нами. Водитель недоверчиво усмехнулся. Засомневался и я. Всеволод Вячеславович поблагодарил старика. Когда он удалялся, мы заметили на его спине желтую звезду, которой гитлеровцы отмечали евреев. Мы медленно поехали вперед. Пропасть открылась внезапно, буквально в нескольких метрах от нас. При нашей сумасшедшей скорости на этой зеркальной дороге никакие тормоза не успели бы нас спасти. Молча постояли мы на краю пропасти. В ней было не меньше метров тридцати вглубь. На дне валялось несколько разбитых машин. Я бросил туда камень. Несколько больших черных птиц нехотя поднялись над какой-то бесформенной кучей. Мы отвернулись. – А за старичка надо выпить, – сказал шофер. – Недаром я всю жизнь любил этот народ, – пробормотал Всеволод. Мы вернулись в машину и поехали в объезд пропасти. Почти всегда в руке у Всеволода была записная книжка. По-видимому, тогда уже у него рождался замысел его романа «При взятии Берлина», где рядом с драгоценными наблюдениями и тонкими мыслями соседствовали торопливые записи. Но и в них есть дыхание войны и прелесть непосредственных впечатлений. Может быть, он намеренно оставил их как бы в неотработанном виде для усиления достоверности описаний? А ведь поначалу у него был другой замысел. Он не раз говорил, что будет писать пьесу о конце фашизма. Это подтверждается и письмом Всеволода Вячеславовича, которое я получил уже после войны, но еще там, в Берлине, куда я вернулся из поездки на запад Германии: «Дорогой Лев Исаевич! Мы уезжаем по маршруту, установленному судьбой и богом. Буду рад, если Вы догоните где-нибудь нас. А если нет, с той же радостью встречу Вас в Москве. Думайте о пьесе. Я обязуюсь думать тоже…» Уже в Москве он говорил мне, что обширность материала заставила его избрать жанр романа. Он всегда считал своей большой удачей, что ему посчастливилось собственными глазами увидеть победу над бестией фашизма.
1965
Примечания
1
Мост разрушен! (нем.) (обратно)- 1
- 2