Утро, обычное хмурое зимнее утро.

   Я сижу на заднем сидении мчащегося сквозь серый рассвет авто. В салоне разливается тихая блюзовая мелодия - саксофон чувственным тенором нежно напевает о любви. Пахнет ненавязчивым мужским парфюмом, рядом отец шуршит бумагами, мерно журчит его голос: котировки, акции, немилосердное падение...

   Впереди Миша пытается говорить с Шарлем по-французски, и я мимоходом дивлюсь несхожести их артикуляции: мурлыкающе-грассирующий прононс у Шарля, и громыхающее орочьим барабаном р-р-г-х у Миши...

   Скорей всего, днём пойдёт снег, первые мелкие снежинки кляксами ударяются в лобовое стекло.

   Тональность голоса отца несколько меняется: "недопустимость такого поведения", "вежливость", "терпимость" - родитель решил не терять зря времени и облагодетельствовать меня порцией воспитательного процесса. Не вслушиваюсь, ориентируясь на интонации, автоматически отвечаю: "да папа", "нет папа", "хорошо папа", "я подумаю"... Мы знаем: и воспитательные речи, и ответы на них - не имеют никакого значения, но это, как бы, наш ежеутренний ритуал.

   Равнодушно смотрю в окно: монотонно мелькают бетонные столбики дорожного ограждения, мимо проносятся заснеженные обочины и величественный, но давным-давно приевшийся до оскомины, горный пейзаж. Мы едем в Город: я в университет, отец в банк.

   В голове своим чередом бредут полусонные привычные мысли... "Не много ли позволяет себе Алекс, как-то его ревность стала слишком навязчивой, напрягает, не пора ли нам расставаться? И кто же ему рассказал о социологе? Подумаешь, сходили в кино, он ничего себе не позволял, только подержал за руку, ну и что из этого? Шестой палец на руке не вырос, кожа от счастья не облезла... Не хочу я отказываться от Генриха, с ним интересно, да и интригует - далеко ли он зайдёт. А заложила меня, скорей всего, заклятая однокурсница Марыся. Это ведь её белобрысые кудри мелькали в фойе. Точно она, больше некому. Ну что ж, рыдать тебе Марыська в туалете. Твой парень Ник любит лесть, да и с моралью у него проблемы, увести такого не сложно..."

   Мы выехали на ровный участок трассы. С натужным рёвом нас обгоняет чёрный здоровенный джип.

   Это из нашего посёлка, русский, вспомнилась фамилия - Пивакин - уже почти три года живёт затворником в доме на въезде. Отец предполагает: от кого-то скрывается, очередной стрелок-македонец. Изредка, вот так, он обгоняет нас по дороге в Город.

   Задумчиво провожаю глазами быстро удаляющуюся машину, и вижу - далеко впереди она вдруг слегка подаётся к обочине, странно виляет, из-под колёс летит веер снежных комьев и что-то ещё, что-то там случилось, сбил он кого-то, что ли? Но чёрная машина, не замедляясь, мчится дальше.

   Мы приближаемся ... По обочине, судорожно дёргаясь, пытается ползти крупная серая собака, волоча безжизненные задние лапы и вывалившиеся из распоротого живота сизо-розовые, исходящие паром, внутренности. За ней расползается по снегу красное пятно, голова пса запрокинута, пасть мучительно оскалена, и в мозг всверливается душераздирающий, на одной высокой ноте, скул невыносимой боли.

   Меня мгновенно накрывает тёмной удушливой волной.

   Я прихожу в себя от вылитой в лицо воды. Дрожащая рука Шарля с пустым стаканом... мои намертво сведённые пальцы на лацканах отцовского пиджака... ворот его же рубашки с вырванными с мясом пуговицами... Слышу свой, какой-то ультразвуковой тональности голос, повторяющий одну и ту же фразу: "Папа сделай что-нибудь, папа сделай что-нибудь, папа сделай что-нибудь..." Отец обнимает меня и гладит по голове - 'всё-всё, тихо-тихо, успокойся маленькая, сейчас'.

   - Миша, да пристрели же ты, наконец, несчастное животное! Окажи ему последнюю милость.

   Последняя милость, мизерикордия, взблеск солнца на узком лезвии стилета, молниеносный удар точно в смотровую щель, и благословенная темнота. Милосердие. Хлопок, и жуткий вой обрывается. Я с ногами забираюсь на сиденье, сворачиваюсь клубочком, слышу ещё, как отец говорит Шарлю 'возвращаемся', и проваливаюсь в какое-то серое небытие.

   Дома врач мне делает укол, заставляет выпить таблетки - 'У вас шок Алиса, поспите'.

   Просыпаюсь уже после обеда, голова ясная, но в груди такой холод, будто вместо сердца ледяной комок. Встаю, роюсь в шкафу, нахожу свой старый фотик, когда-то я им снимала жуков, бабочек и стрекоз в саду.

   Что ж, милосердие может быть и обоюдоострым...

   В доме тишина, отец видимо работает в кабинете, только из кухни доносятся голоса, иду туда. Миша и Анна Сергеевна пьют кофе и о чём-то вполголоса беседуют. Спрашиваю Мишу, не поможет ли он мне: "Хочу пойти в церковь, помолиться за бедного пса, но чувствую себя неуверенно". Мишины небольшие серые глаза полны сочувствия - 'Конечно, Алиса Борисовна, я с вами схожу'.

   В церкви покупаю десять свечей, подхожу к кануну, ставлю одну свечу и горячо молюсь о несчастной собачьей душе. Затем, беру остальные девять и, аккуратно обломав кончик, ставлю комлем вверх. Так же горячо, прошу бога помочь мне в праведном деле: отправить в ад душу подонка...

   Выйдя из церкви, я рассказываю о своём плане Мише, он сомневается, но потом в глубине его глаз мелькает искорка, и он кивает головой - 'Хорошо я вам помогу'.

   К дому Пивакина мы подоспели вовремя, я едва спряталась за тумбу с объявлениями, как в конце улицы показался адский джип. Миша решительно зашагал к воротам, и когда машина притормозила при въезде, помахал рукой, стекло медленно поползло вниз, и Пивакин о чём-то спросил Мишу.

   Отличные вышли фотки - и профиль, и анфас.

   Две недели спустя...

   Утро, в тишине мы подъезжаем к месту трагедии, я прошу отца остановиться на минутку. Ровная, выглаженная позёмкой белая обочина, снег, как милосердный брат, прикрыл саваном наготу бессмысленной человеческой жестокости.

   Постояв немного, достала фотоаппарат и размахнувшись, закинула его далеко за ограждение, туда же полетела и флешка. Больше ничто не связывает меня с