недели. Наш поезд еще идет по территории Китая. Тихий спор у окна, на что потратить последние юани. Полотенца, нет чай. Чай, шепчет муж, нет, полотенца. А поезд отстукивает что-то свое на стыках рельс: проезжаем мосты. Седовласый человек заходит в купе:

— Знаете, а этот мост строил я.

Проходит некоторое время, он все стоит у окна, задумчиво смотрит на поля, реки и, когда поезд гулко стучит, проходя по виадуку над рекой, говорит снова:

— И этот мост строил я.

Старый российский инженер, путеец, как он называет себя, через бездны времени, через все революции и войны возвращается на Родину, где не был практически всю жизнь. Мосты все мелькают и мелькают, а я думаю, как много сделал на земле этот человек.

Всю эту неделю мы вместе пьем чай, и я, молодой, гордый собой — наконец-то на самостоятельной корреспондентской работе! — все больше задумываюсь над тем, как нелегко и непросто сложилась судьба моего собеседника и ему подобных людей с советскими паспортами, живших в Северо-Восточном Китае, а теперь двинувшихся на Родину. Каково-то им придется дома?

До XX съезда оставалось еще два года.

Потом я не раз вспоминал этого белоголового, крупного по всем своим параметрам человека. Особенно тогда, когда в зарубежных поездках приходилось встречаться — в разговорах с иностранцами, на страницах газет — с именами знаменитых деятелей русской науки, техники, культуры, живших в эмиграции. Они сделали многое для общего блага человечества, но, к сожалению, трудились не у себя в стране.

Снова Лондон. Композитор и музыкант Дмитрий Темкин, представлявшийся на приемах в советском посольстве, где он бывал желанным гостем как «бывший работник ЧК, а ныне магнат Голливуда и обладатель нескольких Оскаров», знакомит меня после премьеры советского фильма «Чайковский» (аранжировка Темкина) с баронессой Бенкендорф-Будберг. Темкин, массивный, лысый, быстро рассказывает несколько эпизодов из жизни баронессы. Революционный Петроград, Москва, буржуазная Эстония, где жили ее малолетние дети, снова Москва, потом Италия, баронесса — многолетний секретарь и подруга Горького, потом Лондон, до конца его дней — невенчанная жена Герберта Уэллса. По приглашению семьи Пешковых в 60-е годы приезжала в Москву, встречалась с писателями. Ах, да, верно, о встречах с ней рассказывал нам покойный поэт Борис Слуцкий. После знакомства мы иногда видимся, хотя она не очень-то любит в свои последние годы встречаться с людьми. Ничего не рассказывает, непроницаемо любезна.

Непроницаемая, железная женщина. Именно железная, так и назвала свою книгу о ней хорошо ее знавшая Нина Берберова, жена поэта Владислава Ходасевича, известная писательница в среде русской довоенной эмиграции в Париже, автор мемуаров, профессор в отставке Принстонского университета.

Но ни «голливудского магната» Дмитрия Темкина, ни баронессы Будберг давно нет в живых, ни о чем не спросишь…

Сколько тайн, сколько неразвязанных узлов современной истории унесла с собой баронесса Будберг — может быть, очень важных для нас, таких, что по-новому осветили бы некоторые факты бурной эпохи первых лет революции. Многие страницы своей жизни она, вероятно, просто вырвала из памяти, многие бумаги (если они были) уничтожила сознательно, еще в молодые годы. Теперь остается только гадать.

Известно лишь, что чемодан с архивом Максима Горького (о чем имеются письменные свидетельства мемуаристов), чемодан, который он передал ей на хранение, возвращаясь навсегда в Советский Союз, как самому близкому и верному человеку, чемодан документов, в котором были письма советских писателей, дипломатов, крупнейших деятелей партии, приезжавших за границу и писавших Горькому о своих тревогах по поводу событий, происходивших в стране в 20—30-е годы, чемодан этот баронесса Будберг посланцам, приезжавшим к ней, отдала, несмотря на строгий наказ Алексея Максимовича никому ни при каких обстоятельствах не отдавать в ближайшие десятилетия. Отдала, как подозревают окружение баронессы и та же Нина Берберова, из чувства самосохранения: уже становилось ясно, что подобные архивы, даже живя в Лондоне, держать дома небезопасно…

Какие документы, оставленные ей на хранение Горьким, баронесса Бенкендорф-Будберг передала вместе с чемоданом? Какие, может быть, великодушно уничтожила? А может, и нет?

Все ушло, исчезло. Она упорно молчала до самой смерти. Обнаружится ли когда-нибудь горьковский чемодан? Что с ним стало в Москве? Кто и с какими целями воспользовался находившимися там документами? Тайна-тайны…

Сколько тайн ушло навеки! Сколько, может быть, уходит у нас на глазах. А ведь некоторые очень старые люди пока живы и могли бы многое рассказать. Многие, может быть, и хотели бы рассказать. Но немощны, больны, бедны, дрожит рука, и Родина так далеко, и они прожили свои жизни так далеко от нее и были друг к другу зачастую так непримиримы…

И вот прошло время, огромное историческое время. Время смывает обиды, недоразумения, заставляет людей видеть главное, зачастую пересматривать свои политические позиции. Да, но жизнь прошла. Поздно, поздно… А может быть, не поздно?

Нет, поздно! Во многих случаях мы знаем это слишком хорошо! И знаем, кто виноват. Мы сами, пишущие советские люди, прожившие многие годы за рубежом. Сколько интереснейших соотечественников, великих людей ушло из жизни за годы работы в Америке!

Помню один из последних концертов Игоря Стравинского. 1968 год, нью-йоркский Линкольн-центр. Сгорбленный, носатый, похожий на большую птицу человек появляется на дирижерском возвышении, поддерживаемый под локотки двумя музыкантами. Нащупывает ногами твердую почву, утверждается. Взмахивает длинными руками-крыльями, звучит «Весна священная» — острая, ломкая, затейливая, ни на что другое не похожая музыка. Почему я не попытался пройти к Стравинскому во время перерыва, не поговорил?

Как живой стоит перед глазами Давид Бурлюк, массивный, лысый, напоминающий огромный камень-валун. Встретив его в начале 60-х годов на приеме в Нью-Йорке в честь Рокуэлла Кента — американский художник вернулся из Москвы, где он подарил советским музеям свои картины, — я был поражен. Передо мной был друг и наставник Маяковского, человек из хрестоматии. «Приезжайте ко мне на дачу, поговорим», — сказал Бурлюк. И ведь не съездил, не поговорил. Все работал, «крутился», как теперь любят говорить в Москве. Казалось, куда спешить, все впереди. И осталась на память об этой встрече лишь присланная Бурлюком папка — письма, репродукции картин, открытки.

Помню Керенского глубоким стариком. Несколько раз видел его по американскому телевидению. Сухое лицо, свинцового цвета волосы