я, когда мы вдвоем закрылись в тесной грязной кухне, заставленной немытой посудой. — Отчим разобидел твою маханшу?

— Психует, — хладнокровно ответил он. — Дядя Иван мужик мировой, у Боженко в отряде воевал. На сцене он играет не так уж чтобы очень, зато пляшет — я те дам! Ну, давай наворачивай.

Он подал мне ломоть хлеба, намазанный чем-то черным и крупитчатым, похожим на подгоревшую гречневую кашу. Я откусил: во рту стало солоно, запахло рыбой. «Во какую муру артисты едят», — подумал я. Лишь впоследствии я узнал, что бутерброд был с паюсной икрой.

— Скоро в гимназию, — жуя, сказал Володька. — Тебя еще не записывали? Когда учитель спросит, в какой хочешь класс, скажи, в пятый, ладно? Сядем на одну парту.

Я живо управился с бутербродом и про себя решил, что не мешало бы его закусить печеной картошкой или хотя бы вареным кукурузным початком.

— Во придумал! — засмеялся я, вытирая рот. — Как же я сяду в пятый, да еще в гимназии? У нас в Тишанке я кончил всего два класса церковноприходского училища, а в Новочеркасске только поступил, да заболел тифом. Тебе сколько? Четырнадцать? А мне только осенью одиннадцать стукнет.

— Ну и что? — удивился Володька. — Подумаешь, двух классов не хватает! Теперь не царский режим. Каждый ученик имеет право садиться в какой захочет. Да ты учить уроки, что ль, собираешься в гимназии?

Теперь удивился я:

— Чай, не в айданы играть!

— Ну и темнота станичная! — воскликнул Володька с досадой. — Да кто же сейчас об уроках думает? Ты рассуждаешь прямо как… Магомет из Библии. Нам, всем ученикам, надо отвоевать у директора гимназии свое право на равноправие. Понял? Словом, сядешь в пятый класс, я это устрою. Хочешь еще вареный початок?

Он будто угадал мои мечты. Початок интересовал меня гораздо больше, чем школа, и я перестал спорить, в какой класс записываться. От Сосновских я ушел с плотно набитым животом, так и забыв поглядеть на говорливого дрозда.

Гимназия помещалась на втором этаже нашего же интерната, как раз над моей спальней Мы даже не заходили с Володькой в канцелярию, а утром первого сентября, когда начались занятия, он просто привел меня в пятый класс и посадил за свою парту.

— Знаешь, — объяснил он мне, — в этих канцеляриях такие волокитчики сидят, что лучше их всегда обходить. По-революционному.

Первым был урок французского языка. Преподавательница — еще молодая, довольно полная, в широкой канареечной кофте с огромными пуговицами и в туфлях на высоких каблуках — громко, звучно скачала ученикам несколько непонятных для меня слов и улыбнулась. Класс дружно ей что-то ответил, большая часть учеников встала. Я вопросительно поглядел на Володьку. Он, развалясь, сидел за партой и небрежно бросил мне:

— Буза. Поздоровалась на своем буржуйском языке.

Француженка медленно прошлась между партами, ласково кивая знакомым ученикам. Кожа лица у нее была нежная, голову венчала искусно уложенная коса из блестящих золотисто-белокурых волос, голубые глаза смотрели доброжелательно; от нее внятно и сладко пахло духами. Француженка остановилась возле круглоносенькой девочки в форменном коричневое платье с пелеринкой, о чем-то спросила и, выслушав ответ, благосклонно кивнула ей. Краснощекий стриженый гимназист указал ей на меня:

— Вот новенький.

Это наконец было сказано по-русски, и преподавательница укоризненно покачала головой Она подошла к нашей парте, что-то приветливо мне сказала и поощрительно и ожидающе уставилась в глаза. Я весь вспотел и поглядел на Володьку. Сзади послышалось хихиканье.

— Что же вы не отвечаете? — удивленно спросила меня преподавательница уже по-русски.

Я не знал, что отвечать, уши у меня горели. Один из гимназистов самоуверенный, лощеный, упитанный, в новом мундире, с белыми, гладко расчесанными волосами — весело кинул:

— Он глухонемой.

С парт послышался откровенный смех. Володька Сосна неразборчиво шепнул мне:

— Спраш-в-ет, как т-бя звать. От-вечай: же ма пель Авд-ев.

— Как? — переспросил я. — Ма… дель?

— Жжж ма пшш-ель, — прошипел Володька еще тише.

Учительница стукнула карандашом о парту:

— Сосновский! Разговорчики!

Мне очень хотелось стать сразу учеником пятого класса гимназии. Я поборол свою застенчивость, встал, вытянул вспотевшие руки по швам и громко отчеканил:

— Извиняюсь. Зовусь мадмазель Авдеев.

Поклонился и сел.

Смех грянул такой, что задребезжали стекла, улыбнулась даже сама француженка. А тот же лощеный, белобрысый и белоглазый гимназист, выскочив из-за парты, сделал передо мной реверанс и, давясь хохотом, выкрикнул:

— Пардон, мадемуазель. Могу ли пригласить вас на паде-катр?

После этого в классе поднялось совсем что-то невообразимое. Напрасно преподавательница старалась навести порядок, стучала карандашом по столу. Я удивленно озирался по сторонам, не понимая, почему все словно взбесились. Володька Сосна показал белоглазому гимназисту кулак:

— Видал, Ложка? На перемене сперва со мной потанцуешь.

— Сос-но-овский! — укоризненно, в нос протянула француженка.

— А пускай этот офицерский сынок не нарывается, — запальчиво ответил ей Володька. — Мой товарищ Витя Авдеев не отвечает потому, что весной заболел всеми тифами сразу. А если он сирота, интернатский, то не может учиться в пятом классе гимназии? В другом городе он кончил четыре, только язык проходил немецкий. Ясно? Запишите его к нам в журнал.

— Что за тон, Сосновский? — вспыхнула преподавательница, и на щеках под ее глазами проступили красные пятна. — Одному вы подсказываете, другому грозите кулаком… не поздоровались, когда я вошла. Хотите, чтобы директрисе пожаловалась? Смотрите! Не то я вас попрошу оставить класс!

— Это вам не царская гимназия, а советская трудовая школа, — упрямо, с вызовом заговорил Володька. — Выгонять нас учителя не имеют права. Вот, может, еще в карцер посадите? Запишете в кондуит? Так это уже музейное прошлое. Кроме мадам Петровой, у нас есть еще школьный исполком. — Он вдруг достал из парты свою синюю капитанскую фуражку с золотым басоном и лаковым козырьком, насунул на лоб. — А выйти я и сам могу. Лучше в айданы играть, чем слушать этот буржуйский язык. Оревуар — мордой в резервуар!

Учительница нервно закусила полную нижнюю губу. Неожиданно голубые глаза ее лукаво сощурились, она рассмеялась:

— На этом «буржуйском» языке, между прочим, разговаривали первые в мире коммунары. Вся Россия сейчас поет «Интернационал», но известно ли вам, что его написал француз Эжен Потье? Ваша мать, Сосновский, известная всему городу артистка, а вы… Придется вызвать Полину Васильевну и поговорить о