за Новотни?
— Будь я проклят, если знаю. Какое-нибудь горное племя или что-то ещё. Не наш пинджин. Лучше пошлите всё это сэру Августусу, — ответили в Лондоне.
Но в Праге засели за дела, которые, начинаясь с Новотного, Абеляра, вмещали страницы, страницы и страницы, вплоть до Новотного, Зигмунда. В Праге было полно свободного времени и, так или иначе, эта работа успокаивала и приходилась им куда больше по вкусу, чем исключительно загадочное дело молодого студента, который считал, будто превратился в гигантского таракана.
Старому швейцару Гранд Доминик поручили сообщать всем потенциальным посетителям, что милорд сэр Смихт в настоящее время не принимает. Но фрау Паприкош не смог бы удержать ни один швейцар; сомнительно, поняла ли она вообще, что он говорил и, прежде чем он закончил это говорить, она пронеслась дальше… и дальше, и в большую старомодную комнату, где трое трудились. — Не сейчас, — бросил Смихт, едва подняв взгляд от своих регуляторов системы трубок на бронированном водолазном колоколе. — Я не приму вас сейчас. — Но вы должны принять меня сейчас, — заявила фрау Паприкош глубоким контральто. — Мой случай не терпит отлагательства, ибо как можно жить без любви? — Фрау Паприкош была крупной, черноволосой женщиной, в которой дозрел цвет юности. — Это трагедия всей моей жизни — что моему браку с Паприкошем недоставало любви — но что я понимала тогда? — я была лишь дитя. — Она прижала одну руку к груди, чтобы сдержать потрясающий вздох, который стремился оттуда, а другую она использовала для выразительной жестикуляции зонтиком, больше демонстрирующим древнее кружевное ремесло Триединой Монархии, чем сколько-нибудь защищающим от дождя. — И что сказал бы герр Паприкош, если бы узнал, что вы собираетесь сделать, а? Идите лучше домой, дорогая леди, — посоветовали ей. — Он сухарь, я развелась с ним, брак был аннулирован, он более, чем обеспечен в Аргентине, — объявила она, с огромным интересом оглядывая всё вокруг. — Аргентина? — Где-то в Африке! — пояснила она и махнула зонтиком или, может, это была парасоль, изгоняя подобную педантичность. — Чего я хочу от вас, дорогой волшебник, — сказала она, обращаясь к Эстерхази, — лишь одного: помогите мне узнать мою истинную любовь. Конечно же, вы сможете это сделать. Куда я могу здесь сесть? Я присяду тут. Он уверил её, что не является волшебником, но она просто лукаво и беспокойно улыбнулась, и начала снимать перчатки. Поскольку они были очень длинными и старомодными, со множеством пуговиц (перламутровых, высшего качества и, вероятно, из заведения Вейтмондля в переулке Золотого Оленя), это действие заняло некоторое время. И в продолжение этого присутствующие мужчины согласились между собой, пожимая плечами, вздыхая и кивая, что им стоит хотя бы попытаться сделать то, чего желала леди, если они хотели продолжить свои труды в этот день. — Если дорогая леди будет достаточно любезна, ухватиться за эти рукоятки, — покорно сказал сэр Смихт, — и сосредоточиться на вопросе, который занимает её ум, ах, да, это очень хорошая ухватка. — Он начал вносить необходимые поправки. — Любовь, любовь, моя истинная любовь, моя истинная симпатия, где он? — потребовала фрау Паприкош от Вселенского Эфира. — Йой! — через мгновение воскликнула она, на своём родном аварском, её брови взлетели так, что слились с краем красиво уложенных блестящих тёмных волос. — Я уже чувствую, это начинается. Йой! — „Ой-ёй-ёй“ подошло бы больше, — пробормотал Смихт. Он взглянул на циферблаты с торца буфета. — Боже правый! — воскликнул он. — Какой экстраординарный объём одиллических сил заключён в этой женщине! Никогда не встречал ничего подобного! — Любовь, — заявила фрау Паприкош, — любовь — это всё, что важно; деньги не важны, деньги у меня есть; положение не важно, плевать я хотела на лживое притворство положения. В сущности, я — такая женщина, что жажду, требую и нуждаюсь лишь в любви! И я знаю, знаю, знаю, что где-то есть самая истинная симпатия моей души — где же ты? — напевала она, рождественские гимны, обшаривая большими очаровательными глазами всё вокруг. — Оо-хоо? Стрелки циферблатов, которые самым удивительным образом качались и дёргались, теперь описали полный круг и, с мелодичнейшим звоном, попадали с циферблатов на ветхий коврик. В этот момент из недр водолазного колокола стали доноситься звуки, куда менее мелодичные, но гораздо более настойчивые. И прежде, чем Эстерхази, начавший наклоняться за упавшими стрелками, дотянулся до крышки люка, она откинулась и наружу вылетела — в действительности, это не самое подходящее определение — наружу вылетела фигура мужчины в начале зрелости и без единого клочка или нитки, дабы, как деликатно выражаются французы, pour cacher sa nudité[14]… — Йоййй!!! — завизжала фрау Паприкош, отпустив металлические держатели и закрывшись своим зонтиком. — О боже, женщина! — воскликнул джентльмен, только что появившийся из водолазного колокола. — Проклятье, Пембертон Смит, дайте это мне! — С этими словами он выхватил плащ, составляющий обычную верхнюю одежду англовского волшебника и завернулся в него, отчасти уподобившись римскому сенатору, который только что бросился разоблачать заговор. Позаботившись таким образом о приличиях, затем вновь прибывший спросил, явно в некотором недоумении: — Куда, чёрт побери, вы нас закинули, Пембертон Смит?…и какого чёрта вы превратились в пугало? Волосы выбелили и не знаю что ещё. А? Пембертон Смит ответил, немного раздражённо: — Я не подвергался никакому превращению, это просто естественное дряхление от тридцати прошедших лет и расскажите мне, как вы провели время в звёздном пределе уровне — или, если угодно, астральном плане? — Не угодно, — быстро сказал человек. — Я ничего не знаю об этом. Я шёл из Обсерватории — треклятая идиотская идея — поместить обсерваторию в Уэльсе, где небеса закрыты триста ночей в году сырыми кельтскими туманами, а все пабы закрыты по воскресеньям — и, по пути заглянув в Королевское общество, я позволил себе стать объектом вашего эксперимента. В один миг я там, в следующий миг я тут… — Он указал на водолазный колокол. Затем его явно нечто поразило. — „Тридцать лет“, говорите? О боже! — Выражение величайшего ликования появилось на его лице: — Так Флора теперь, должно быть, умерла, старая костлявая сука, а если нет — тем хуже для неё, кто эта прекрасная леди? Сама леди, убрав свою парасоль и открыв зрелую величественность, сказала по английски, с акцентом, но всё равно мелодично: — Это мадам Паприкош, но ты можешь называть меня Йожинка. Моя симпатия! Моя собственная
Старому швейцару Гранд Доминик поручили сообщать всем потенциальным посетителям, что милорд сэр Смихт в настоящее время не принимает. Но фрау Паприкош не смог бы удержать ни один швейцар; сомнительно, поняла ли она вообще, что он говорил и, прежде чем он закончил это говорить, она пронеслась дальше… и дальше, и в большую старомодную комнату, где трое трудились. — Не сейчас, — бросил Смихт, едва подняв взгляд от своих регуляторов системы трубок на бронированном водолазном колоколе. — Я не приму вас сейчас. — Но вы должны принять меня сейчас, — заявила фрау Паприкош глубоким контральто. — Мой случай не терпит отлагательства, ибо как можно жить без любви? — Фрау Паприкош была крупной, черноволосой женщиной, в которой дозрел цвет юности. — Это трагедия всей моей жизни — что моему браку с Паприкошем недоставало любви — но что я понимала тогда? — я была лишь дитя. — Она прижала одну руку к груди, чтобы сдержать потрясающий вздох, который стремился оттуда, а другую она использовала для выразительной жестикуляции зонтиком, больше демонстрирующим древнее кружевное ремесло Триединой Монархии, чем сколько-нибудь защищающим от дождя. — И что сказал бы герр Паприкош, если бы узнал, что вы собираетесь сделать, а? Идите лучше домой, дорогая леди, — посоветовали ей. — Он сухарь, я развелась с ним, брак был аннулирован, он более, чем обеспечен в Аргентине, — объявила она, с огромным интересом оглядывая всё вокруг. — Аргентина? — Где-то в Африке! — пояснила она и махнула зонтиком или, может, это была парасоль, изгоняя подобную педантичность. — Чего я хочу от вас, дорогой волшебник, — сказала она, обращаясь к Эстерхази, — лишь одного: помогите мне узнать мою истинную любовь. Конечно же, вы сможете это сделать. Куда я могу здесь сесть? Я присяду тут. Он уверил её, что не является волшебником, но она просто лукаво и беспокойно улыбнулась, и начала снимать перчатки. Поскольку они были очень длинными и старомодными, со множеством пуговиц (перламутровых, высшего качества и, вероятно, из заведения Вейтмондля в переулке Золотого Оленя), это действие заняло некоторое время. И в продолжение этого присутствующие мужчины согласились между собой, пожимая плечами, вздыхая и кивая, что им стоит хотя бы попытаться сделать то, чего желала леди, если они хотели продолжить свои труды в этот день. — Если дорогая леди будет достаточно любезна, ухватиться за эти рукоятки, — покорно сказал сэр Смихт, — и сосредоточиться на вопросе, который занимает её ум, ах, да, это очень хорошая ухватка. — Он начал вносить необходимые поправки. — Любовь, любовь, моя истинная любовь, моя истинная симпатия, где он? — потребовала фрау Паприкош от Вселенского Эфира. — Йой! — через мгновение воскликнула она, на своём родном аварском, её брови взлетели так, что слились с краем красиво уложенных блестящих тёмных волос. — Я уже чувствую, это начинается. Йой! — „Ой-ёй-ёй“ подошло бы больше, — пробормотал Смихт. Он взглянул на циферблаты с торца буфета. — Боже правый! — воскликнул он. — Какой экстраординарный объём одиллических сил заключён в этой женщине! Никогда не встречал ничего подобного! — Любовь, — заявила фрау Паприкош, — любовь — это всё, что важно; деньги не важны, деньги у меня есть; положение не важно, плевать я хотела на лживое притворство положения. В сущности, я — такая женщина, что жажду, требую и нуждаюсь лишь в любви! И я знаю, знаю, знаю, что где-то есть самая истинная симпатия моей души — где же ты? — напевала она, рождественские гимны, обшаривая большими очаровательными глазами всё вокруг. — Оо-хоо? Стрелки циферблатов, которые самым удивительным образом качались и дёргались, теперь описали полный круг и, с мелодичнейшим звоном, попадали с циферблатов на ветхий коврик. В этот момент из недр водолазного колокола стали доноситься звуки, куда менее мелодичные, но гораздо более настойчивые. И прежде, чем Эстерхази, начавший наклоняться за упавшими стрелками, дотянулся до крышки люка, она откинулась и наружу вылетела — в действительности, это не самое подходящее определение — наружу вылетела фигура мужчины в начале зрелости и без единого клочка или нитки, дабы, как деликатно выражаются французы, pour cacher sa nudité[14]… — Йоййй!!! — завизжала фрау Паприкош, отпустив металлические держатели и закрывшись своим зонтиком. — О боже, женщина! — воскликнул джентльмен, только что появившийся из водолазного колокола. — Проклятье, Пембертон Смит, дайте это мне! — С этими словами он выхватил плащ, составляющий обычную верхнюю одежду англовского волшебника и завернулся в него, отчасти уподобившись римскому сенатору, который только что бросился разоблачать заговор. Позаботившись таким образом о приличиях, затем вновь прибывший спросил, явно в некотором недоумении: — Куда, чёрт побери, вы нас закинули, Пембертон Смит?…и какого чёрта вы превратились в пугало? Волосы выбелили и не знаю что ещё. А? Пембертон Смит ответил, немного раздражённо: — Я не подвергался никакому превращению, это просто естественное дряхление от тридцати прошедших лет и расскажите мне, как вы провели время в звёздном пределе уровне — или, если угодно, астральном плане? — Не угодно, — быстро сказал человек. — Я ничего не знаю об этом. Я шёл из Обсерватории — треклятая идиотская идея — поместить обсерваторию в Уэльсе, где небеса закрыты триста ночей в году сырыми кельтскими туманами, а все пабы закрыты по воскресеньям — и, по пути заглянув в Королевское общество, я позволил себе стать объектом вашего эксперимента. В один миг я там, в следующий миг я тут… — Он указал на водолазный колокол. Затем его явно нечто поразило. — „Тридцать лет“, говорите? О боже! — Выражение величайшего ликования появилось на его лице: — Так Флора теперь, должно быть, умерла, старая костлявая сука, а если нет — тем хуже для неё, кто эта прекрасная леди? Сама леди, убрав свою парасоль и открыв зрелую величественность, сказала по английски, с акцентом, но всё равно мелодично: — Это мадам Паприкош, но ты можешь называть меня Йожинка. Моя симпатия! Моя собственная