Как знаете, вам всегда добро пожаловать, потому что вы иногда привносите зиги, когда я увлекаюсь загами. Но этот дело о молодой англичанке, Полли Чармс, обещает быть, по крайней мере, отчасти интересным.

Лобац моргнул, бросил почтительный взгляд на подписанную фотографию Его Величества в серебряной рамке, обдумал несколько вариантов начала беседы, в конце концов выбрав третий.

— Ваш швейцар вышколен до честной прямоты, — сказал он. — Он поприветствовал меня просто „господином инспектором“, а не каким-нибудь „благородным офицером“, с пренебрежительной ухмылкой и полускрытым взглядом искоса, которыми меня награждают слуги в некоторых домах… не стоит говорить, где именно. Все знают, что мой отец — мясник, и что его отец таскал туши на Бычьем Рынке.

Эстерхази отмахнулся от этой темы. — Все слуги — снобы, — заявил он. — Неважно. Вспомните, что один из маршалов Бонапарта ответил пережитку Старого Порядка^[3], заявившему ему: «— У вас нет предков. — Взгляните на меня, — ответил тот, — Я и есть предок».

Толстые губы Лобаца медленно и тихо повторили фразу. Он кивнул, достал из кармана маленький блокнотик и записал её. Затем ему в голову пришло: — Скажите… доктор. Объясните, как вы узнали, что я пришёл насчёт Полли Чармс… — Его взгляд привлекла другая картинка в рамке, но в ней он признал карикатуру Кланка, известного газетного художника: сверхъестественно высокая и тонкая фигура, с носом, как игла и лбом, раздутым по бокам, словно рыночная сумка домохозяйки. И он удивился, почти с горечью, как Эстерхази удавалось не впадать в ярость, когда он на неё смотрел — и даже поместить её в рамку и выставить на всеобщее обозрение.

— Хорошо, Каррол-Франкос, — почти снисходительно начал Эстерхази, — Как видите, я получаю газеты из печати ещё непросохшими. Это значит, что ранний дневной выпуск „Осведомителя“ появляется здесь в одиннадцать часов. Естественно, никто не ищет в „Осведомителе“ ни сводку новых цен на серебро, ни новостей о передвижениях болгарских войск. Никто не читает его ради просвещения, все читают его ради развлечения. Заслышав об этом — этом показе, скажем так — получив „Осведомитель“, я сразу же пролистал до половины страницы „Мелочей“… как видите…

Лобац кивнул. И он тоже, что бы там слышал или не слышал, сразу пролистывал до половины страницы „Мелочей“, как только к нему в руки попадал дневной выпуск „Осведомителя“. И, невзирая на то, что уже брался за них один раз и дважды их прочёл, комиссар не только приготовился перечитать их в экземпляре, который Эстерхази развернул на столе, он вытащил своё увеличительное стекло. (Лобац слишком смущался носить очки, происходя из социального класса, который считал их признаком слабости или чванства.)

НОВАЯ ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ МАЛЕНЬКАЯ НАУЧНАЯ ВЫСТАВКА

Мы сочли наше любопытство изрядно вознаграждённым за то, что посетили небольшой научный показ в старой Галерее Златокузнецов, где увидели уже прославленную мис Полли Чармс, молодую англичанку, которая погрузилась в глубокий сон более тридцати лет назад и с тех пор не просыпалась. Фактически, она полностью проспала неистовую серенаду при Осаде Парижа. Прекрасная трагичная англичанка, мис Полли Чармс, с виду не состарилась ни на день и, в своём состоянии глубокого гипноза, она, как говорят, понимает вопросы, вложенные в неё посредством принципа животного магнетизма и, не пробуждаясь, отвечает на эти вопросы; также за небольшую сумму в дополнение к маленькой входной плате она поёт довольно трогательную песню на французском языке.

Лобац ткнул в страницу толстым волосатым пальцем. — Вот что я вам скажу, доктор, — мрачно заметил он. — Думаю, этот кусочек здесь — где он? — в наши дни такие слабые чернила и дешёвая бумага… поищем моей лупой… а, а, вот, этот кусочек, где говорится: «Фактически, она полностью проспала неистовую серенаду при Осаде Парижа», думаю, это и называется опечаткой, и что вместо этого следует читать… о… что-то вроде: «Фактически, она полностью проспала неистовую канонаду при Осаде Парижа» или что-то подобное. А?

Эстерхази поднял взгляд. Его серые глаза заискрились. — Пожалуй, я считаю, что вы совершенно правы, Каррол-Франкос, — сказал он. — Я горжусь вами.

Комиссар Лобац покраснел и скрыл смущённую улыбку.

— Итак. Прочитав это, я отметил время, рассчитал, что „Осведомитель“ дойдёт до вас к двадцати минутам двенадцатого, что вы прочтёте эту заметку в одиннадцать тридцать и что вы будете здесь в десять минут первого. Значит, по-вашему, речь идёт о похищении?

Лобац покачал головой: — Зачем мне пытаться дурачить вас? Вы знаете, так же хорошо, как и я, и даже лучше, что я питаю слабость ко всяческим цирковым номерам, интермедиям, фокусам, научным выставкам, странным мелочам, забавным животным, домам с привидениями и всему такому…

Эстерхази дважды щёлкнул пальцами. Через мгновение его камердинер уже был рядом, со шляпой, пальто, перчатками и тростью. Больше ни у кого во всей Триединой Монархии (а, может быть, и нигде) не было камердинера из дикого племени горных цыган; на самом деле, никто другой и не помыслил бы о таком. Как могли попасть сюда эти горящие глаза, эти развевающиеся волосы, этот неукротимый лик и теперь безмолвно протягивать пальто, шляпу, перчатки и трость? Кто знает?

— Спасибо, Херрекк, — сказал Эстерхази. Знали лишь он и Херрекк.

— Скажу вам, комиссар, — заявил Эстерхази, — я тоже!

— Что ж, доктор, — произнёс комиссар, — Я так и подумал.

Вместе посмеиваясь, они спустились по ступеням.

По крайней мере один из златокузнецов всё ещё работал в старой Галерее, о чём свидетельствовал ритмичный перестук, но большинство их переехало в Новую. Некоторые из бывших мастерских использовались под всевозможные богадельни; тут гадалка, слегка замаскированная под модистку; там — мозольный лекарь, с двумя гипсовыми отливками на витрине, показывающими «ДО» и «ПОСЛЕ», причём «ДО» походило на ножищу подагрического великана-людоеда, тогда как «ПОСЛЕ» не постеснялась бы и прима-балерина. И наконец, под дёшево размалёванной и уже шелушащейся деревянной вывеской, гласящей: „Миниатюрный Зал Науки“, находился вход, имитирующий театральный. Где были наклеены афиши на готском, аварском, глаголице (словачко), румынском, и даже — вопреки старой пословице: «Есть сотня способов переводить краску и первый из них — писать на влохском» — влохском. Процент грамотных среди влоховцев был невысок, но кто-то действовал наверняка.

Этим кем-то явно был не обтрёпанный малый с самодельным костылём, который, указывая костылём на последнюю афишу, спрашивает: — Знаете, что