образом пробиваешь во мне брешь, и я начинаю громко выть, рыдать, это орет во мне, рвется, бьется, растягивает изнутри грудь, рождается из меня, колотит меня мелкой дрожью от бровей до мизинцев на ногах… ты обнимаешь и гладишь по спине, прибегает испуганный братик, папа выходит из комнаты озадаченный, ты что-то говоришь, а я — чувствую, как ты дышишь, твою мягкую грудь, как пахнет твое домашнее платье-футболка, чувствую твою щеку на моей голове.

Мама, господи, мне так страшно!!! Я не хочу, чтобы он шел воевать, но ему придется, его точно призовут — он первый на вылет, первый среди самых живучих смертников, первый из первых — отборное пушечное мясо, нежнейшая фермерская говядина! Ненавижу! Мама, что делать?! Я не отдам, не отдам, я боюсь, я спасу, я спрячу, я поеду за ним и заслоню его, я убью всех вокруг и тех, что там, наверху, сама — только его сохраню, мам! Мама!!!

Укачала меня, словно мне снова пара месяцев, снова колики, снова страх перед этим большим враждебным миром, успокоила голосом, успокоила честностью, успокоила искристым взглядом про летний лес, веснушками вокруг носа, узкими губами с тонкими морщинками в уголках.

— Так. Что делать? Ты не обидишься, если завтра уеду?

— Конечно, нет, Агния, ты ему сейчас нужна. Нам-то тут что…

Лежу рядом с тобой на кровати весь вечер. Ты время от времени поглаживаешь мое предплечье, мою коленку. Листаешь новости непрерывно. Как все в эту минуту — по всей стране. Я покупаю билеты на завтра обратно в Питер — провела с вами всего пять дней вместо шестнадцати. Горько, сердце разрывается, но я знаю, что поступаю правильно — иначе ты бы сказала мне. Ведь самой так невозможно сложно решать что-то в подобном смятении.

Назавтра, рано утром, говорю «пока» папе — обнимает крепко, как будто никогда еще не обнимал и уходит на работу, застегнув свою простенькую темно-синюю куртку под самое горло.

Ты отвозишь меня в аэропорт. О чем-то говорим, пока едем — о войне, конечно. Ты говоришь, что необходимо собрать ему с собой на фронт: какой-нибудь неубиваемый телефон, адекватный бронежилет… Меня начинает трясти: «Мама, перестань, пожалуйста, я никуда не пущу его!»

— А что перестань? Обмундирование старое, никуда не годится, лучше сами позаботьтесь об этом.

— Мама-а-а!!!

Опять в слезы.

— Ну что ты плачешь опять? Ну чего теперь рыдать-то?..

Подъехали, останавливаемся. Я прошу не провожать меня в аэропорт — чтобы не платить за стоянку.

— Да, и слез меньше, а то ты начинаешь, и я из-за тоже! — усмехаешься ты. И утираешь первые капли самого горького внутреннего дождя. Стоим посреди парковки, обнявшись, плачем.

— Я так люблю тебя.

— Я люблю тебя.

июль, 2012

Тут сразу вспомнился еще один момент (?), когда ты укачивала и утешала меня так.

Я ночевала у моей подруги Анны. Она включила радио — что-то спокойное, хорошее, какое-то инди на русском. Пили чай. Я красила глаза тушью у большого необрамленного зеркала. Пиликнул ее телефон: «Аарон умер. То есть погиб»

Я повернулась к ней и посмотрела с непониманием. Это шутка, Анна. Тупая и глупая. Тебе, может и смешно, как всегда, ты ведь у нас такая модная и циничная, но мне — нет. Смотрю на тебя, однако ты не смеешься… «Он правда… Он сорвался со скалы…» Безумие какое-то, люди так не умирают, подумала я. Быть не может, ты гонишь — ты просто не знаешь границ, не понимаешь и никогда не понимала, что пора притормозить.

В общем, я до последнего не верю Анне. Не верю тогда, когда она начинает плакать, трястись, когда мы едем к Карине за порцией успокоения (помню, что предложила зайти за печеньем к чаю… «Какой, к черту, чай?!» — спрашивает в чуть показушной истерике Анна). Не верю, когда ухожу от них, таких в унисон мыслящих подруг, сошедшихся на обломках мира и выплюнувших меня на берег. Не верю, когда еду в автобусе. Когда поворачиваю ключ в двери. Я начинаю верить в смерть не самого близкого, но очень приятного мне человека только тогда, когда в соцсетях получаю приглашение на похороны и поминки. И от этого мне окончательно и бесповоротно сносит крышу. Я начинаю плакать тихо, осознавая, что больше не увижу его. Это одна из первых… потерь, утрат в моей жизни.

Я рассказала тебе, ты сначала прижала мою голову к своей груди, а потом положила ее себе на колени. По твоим бедрам текли мои слезы. В этот момент я чувствовала каким-то далеким седьмым, восьмым, девятым чувством, как ты понимаешь и знаешь все. Наши боли, наши потери, утраты сплелись в одно. Твоих — легион, моя — вторая: ты знала, как страшно, тревожно и непонятно мне. А я знала, как ты понимаешь.

август, 2022

Мчим на Белое Бардуковское озеро — чистейшее озерцо, синоним твоего детства, под Шатурой, Рязанью, Москвой, под Радовицким. Полдороги на кряхчащем уазике (от ароматов садовых цветов и наливных томатов, что собраны в компактную (нет) поклажу бабулек, не продохнуть), а оставшуюся часть — на великах. Кататься я еще не умею (я вообще в это долго не умела, а как сумела, так влюбилась), ты садишь меня сзади, «на багажник». Страшно до жути!.. короткие волосы твои развеваются, мышцы загорелых сильных ног, нестыдливо убранных в бирюзовые шорты, напрягаются от верчения педалей, такие неповторимо знакомые ладони — крепко за руль. Я дрожу, кричу тебе что-то, ты просишь не отвлекать. Мчим по обочине. Ты — словно девочка, тебе снова 15, снова легкость и беспринципность, простота и никаких забот, царапины на коленках и локтях, шрамик под левой бровью, улыбка во все лицо. Ты ветер, ты сила, стихия, любовь.

Когда заканчивается трасса, заезжаем в лес, едем по кочкам, прогалинам, лужам, траве, глубоким следам от шин. Над нами небо — бескрайнее, вокруг — ольфакторный фейерверк: сырая и сухая земля, стоячая вода, хвоя, трава душистая и трава резковатая, пыль, следы шин и от дороги, соль от пота над верхней губой, головокружительно чистый воздух и твой, я не знаю, какой именно, собственный неповторимый запах.

Останавливаемся — ты чернику заметила, глаз-алмаз, выросший на лоне природы, влюбивший в себя все село и всю столицу, каждую сирую березу, весь пух местных тополей и дым торфяных рассветов. Спешиваемся.

— Попробуйте, она такая сладкая! — собираешь нам с Марией в руки пару сочных кисловатых горстей. Обожаю чернику. И тебя — ты везде ее найдешь. И обожаю то, какой искрой твои глаза горят тут, в Подмосковье.

Доезжаем до озера — в память врезалась его аквамариновая чистая голубизна да зелень, мой восторг от прозрачной воды, задорный визг плескающихся малышей, прыгающие с деревянного трамплина в воду подростки, раскидистые деревья на берегу, почти