накрыло. Видимо, просквозило на ледяном ветру какой-то лицевой нерв. Сперва на стенку лез от боли справа в челюсти, скуле и до самого уха. Казалось, все зубы выдернули и на их место вбивают раскалённые гвозди, даже обезболивающие не помогали. Через пару дней парализовало щеку, и уголок рта отвис куда-то вниз. Думал так и буду ходить, как Квазимода, но ничего… вроде прошло.

С Кирюхой было не очень. Попавшая в плечо картечина что-то там повредила важное, и теперь парень руку выше уровня плеча поднять не мог. Так что ему даже одеть свитер стало проблемой. Больная рука сильно усохла.

Первый ужин всей семьёй замутили только под новый год. Стол ломился от еды, но когда мама поставила перед нами банку маленьких маринованных огурчиков, нас с Боряном перекосило, а задницы зачесались. Кажется, мы их наелись в прошлой жизни. Поставили бутыль прозрачной. Выпили немного, зато много говорили. Женщины хором рассказывали, как тут жили, как переживали, как вместе лили слёзы — в промежутках между стрельбой и караулами. В одну из пауз Дрюня, лопавший суп, внезапно сказал:

— Тётя Люда меньше всех плакала. Она маме сказала, что наш папа хитрожопый, и сам вывернется, и её дуралея вытянет.

Кирилл с отцом и Настей взвыли от хохота, Боб охуел и покраснел как рак, а я поперхнулся и едва не помер. Людка начала оправдываться а Ульяна ухватила сына за ухо и начала охаживать вопящего малого мокрым кухонным полотенцем, чтоб не встревал в разговоры взрослых.

— Чувак, мы дома! — Боб своей тяжеленной ручищей похлопал меня по спине и сунул в руку запотевшую рюмочку, — Мы дома, братан, мы дома…