Марианна Центовская Тонущий в грёзах

Август

На закате дня, в полупустой неубранной комнатушке с рваными белыми обоями, где через дыры за мной подсматривала холодная до ужаса стена, я смирно сидел на скрипящей кровати и наблюдал за полётом пугающих меня голубей в маленьком окне справа. Мои молодые руки держали бумажный лист, на котором синими чернилами и неестественным почерком было написано имя из пяти букв, но мои глаза словно не воспринимали эти буквы. Прочитать было невозможно. Я скомкал от злости листок и со всей силы швырнул его в стену, но бумажный шарик лишь закружился в воздухе и медленно приземлился на грязный линолеум. Я пришёл в ярость. Сам улльский бог Агум словно присел на моё плечо и подталкивал на столь бешеные выходки. Я бы хотел поговорить с ним и попросить его уйти, но думаю, что обычные люди не владеют даром убеждения в отличие от тех, кто выше нас. Поэтому Агум в преимуществе, и мне остаётся только временами игнорировать его зловещие речи.

Я вроде как уже перешёл за второй десяток своей жизни. Мои воспоминания как старая киноплёнка: в местах потёртая и покрытая чёрными пятнами. Многие события испарились из памяти, как вода при высокой температуре, и это не даёт мне покоя уже очень долгое время. Я иногда слышу голос матери, но сам её давненько не видел, ведь лицо её когда-то попрощалось со мной в последний раз. Позабыв календарь, я кое-как могу ориентироваться по месяцам, только потому, что живу тем, что вижу и слышу. Бывает, выгляну в окно, а там снег или дождь, опавшие листья или распускающиеся почки на тонких веточках деревьев. Недавно я снова захотел повидать столь далёкий от меня окружающий мир, почувствовать запах приближающейся осени, и ответ такой лёгкой природной загадки был очевиден: август — предвестник золотой поры. Каждый день я дышу тёплым и свежим воздухом, приоткрывая форточку и сидя на подоконнике.

Я ненавижу своё имя. Существа зовут меня по-другому. Вы спросите наверняка, что за существа, — мои друзья. Большую часть времени я провожу с Озорным. Он любит шалости, иногда может нахулиганить. Ко мне также заглядывают Печальный, Гневный, Любопытный и Тревожный. Меня же они прозвали Одиноким, но это неправда. В комнату частенько заходит моя жена Вера. Она кормит меня странными обедами и поит отвратительными жидкостями. Я поедаю зелёные шарики из деревянной миски и запиваю это всё красной водой, которая пахнет кислым мясом. Я помню, что любил Веру, дарил ей цветы, целовал, но это лишь давний сон, и я много говорю об этом, из-за чего она может расплакаться. Моя жена заботится обо мне, пытается оградить от всего, что находится за пределами моей комнаты, говоря о том, что все хотят причинить мне вред и посадить в клетку. Я слушаюсь её, потому что люблю летать и не хочу сидеть в какой-то маленькой клетке, дыша запахом ржавого железа. Спасибо ей.

Я записываю абсолютно всё, что чувствую, вижу, слышу, ем, пью и трогаю. Мне так легче, потому что мой мир переполнен событиями, вещами, существами, и с этим сложно справиться. Когда я делаю записи в своей маленькой книжке с кожаной обложкой и потёртым переплетом, мне становится легче. Может быть, я писатель? Хотя было бы лучше, чтобы при находке моей рукописи её закопали в лесу, а лучше сожгли. Личное есть личное. В конце каждого месяца я сажусь на деревянный шаткий стул, беру в левую руку карандаш и пишу о пережитом, опираясь грудью на не менее неустойчивый стол (он капельку побитый мною от злости). Буквы выписываются сами, я их не заставляю, словно они знают, где и как им каллиграфично следовать друг за другом. Строки моего творения криво тянутся вниз, а запятые и точки протестуют мне, правда, когда я надавливаю на карандаш, они покорно застывают. Так и исписаны ещё три месяца позади, но в моих планах продолжать, пока я совсем не иссякну энергией.

Август был хорошим. Я успел здорово провести время с Любопытным. Сначала мы долго беседовали о непонятных мне и по сей день гипотезах, учили древний язык, а позже Любопытный предложил мне исследовать мою комнату. Я долго не мог понять зачем, пока не нашёл одну интересную вещицу, но об этом позже. Без понятия, что необычный друг делал два дня в поисках истины моего убежища, а всё потому, что я его не вижу. Вы, наверное, думали иначе. Совсем нет! Я только слышу и чувствую своих гостей, но совсем не зрею на них. Может быть, они сами этого не хотят? Стесняются? Я не стал бы задавать эти бестактные вопросы, это не моё дело. Любопытный сдирал прекрасные белоснежные обои… Вру, они были уже почерневшие и изрисованные моим другом-художником (о нём я напишу позже). Любопытный отодвинул шкаф, где лежали в стопке пыльные книги, и нащупал что-то необычное в стене. А я же не дурак! Так и сказал ему, что это стена, она плоская, и нащупать там ничего невозможно! Любопытный долго пытался доказать мне обратное, и пока он не предложил мне самому посмотреть находку, я не верил. Нехотя встав со своей постели, я подошёл вплотную к стене, параллельно попросив друга отойти, чтобы не задеть его. Моя рука прильнула к холодной плоскости и начала гладить её в попытке почувствовать выпуклость. Спустя немного времени я ощутил скользящую по ладони вертикальную линию, затем горизонтальную, после чего моя конечность стала вырисовывать квадрат под обоями. Я удивился и стал ругать себя: «Как же я мог быть таким ненаблюдательным?» Но вспомнил, что на этом месте стоял шкаф, и стал думать по-другому: «Ну и слабак! Не мог мебель подвинуть…» Я лихорадочно стал рвать обои в нетерпении узнать, что же там. И наконец, последнее движение, и… ящичек, встроенный в стену? «Похоже на сейф», — подумал я и стал ковырять его. Благодаря ловкости моих пальцев он открылся, но там оказалось пусто. Я даже немного расстроился. Любопытный втихую покинул меня, и я, Одинокий, сел на край кровати, долго рассматривая сейф, и стал дожидаться следующего гостя, в надежде на то, что, если я заведу больше друзей, меня перестанут именовать столь обидным прозвищем.

Сентябрь

Я помню первое солнечное утро с наступлением осени, когда в комнату забежал мой друг-художник с баночками гуаши и большими кистями в руках. Сам он очень маленький, а голосок его такой чистый и мягкий, что, когда мой друг-художник рассказывает о своей жизни, его слова льются в мои уши, как сладкий мёд, а глаза цвета морского бриза стремятся в мои зрачки и дарят чувство лёгкости. Вера зовёт его Тимофеем, иногда Тимой. Они знакомы, и моя жена проводит с ним не меньше времени, чем со мной. Он всегда вежливо здоровается, спрашивает о самочувствии, а я в свою очередь интересуюсь у юного творца его новыми идеями, красками,