трибуну на Красной площади. О том, чтобы в Союзе писателей дали пропуск ей, не могло быть и речи: желающих было слишком много. Пастернак с трудом получил пропуск для себя и отдал его Зинаиде Николаевне. Но когда милиция увидела, что она хочет пройти на трибуну по чужому пропуску, ее не пустили, допросили и сообщили об этом руководству Союза писателей для принятия мер. Пастернака стали журить:

— Борис Леонидович, как вы могли?

А он отвечает:

— Я спросил у сотрудницы, которая выдавала пропуска, можно ли, чтобы по моему пропуску прошла жена. А она ответила: “Не знаю, не знаю. Может быть, и можно”.

Ответственный руководитель ему и говорит:

— Вот видите, она вам ответила неуверенно. И вы, взрослый серьезный человек, сами должны понимать.

— Да, но она за столом сидит, — привел Пастернак решающий довод.

***

    В Москву приехала Ахматова. Идут они с Пастернаком по улице, а навстречу две девушки. Узнали Пастернака и кинулись к ним, остановили их:

— Скажите, вы Пастернак? Неужели вы Пастернак?

— Что вы, что вы, — отмахнулся он. — Вот стоит Ахматова!

***

   Летом 1948 года, студентом, по окончании первого курса, гуляю я под Москвой на даче на 43-м километре Ярославской железной дороги со старшим другом, который принадлежал к окружению Пастернака. Он мне рассказывает: Пастернак пишет роман. Несколько раз он читал близким людям написанные главы. Герой романа — врач, поэт и религиозный философ, человек с чертами святости, Юрий Андреевич Живаго.

Я, конечно, набрасываюсь с расспросами.

— Роман слабый, — говорит мой собеседник.

— Ты ему сказал?

— Нет, зачем огорчать? Он все равно не будет опубликован. Да и вряд ли будет дописан.

В разгар последней травли Пастернака, после присуждения ему Нобелевской премии, 29 октября 1958 года я записал в дневнике (я работал тогда в школе шахтерского поселка): “У себя в школе услышал такой обмен репликами между двумя учительницами:

— Слышали о Пастернаке?

— Что, умер?

— Хуже”.

В 1990 году я первый раз прилетел в Соединенные Штаты. В аэропорту прохожу паспортный контроль. Темнокожая женщина-полицейский увидела, что на визе в моем паспорте обозначено: я приехал в Стэнфордский университет на американско-русский симпозиум, посвященный Пастернаку.

— О, Пастернак! “Доктор Живаго”! — воскликнула она, посмотрела на меня с уважением и поставила печать.

***

Понимая, что эта запись из моего дневника несколько выпадает из общего жанрового своеобразия этой подборки, не могу удержаться от радости привести ее здесь.

“В “Знамени” письма Пастернака к Ариадне Эфрон. Это тоже лирика. Какие судьбы. Какие страдания. Как прекрасен Пастернак, помогающий Ариадне, ее тете, Нине Табидзе… Пишущий “Доктора Живаго”. Переводящий “Фауста”. Переиздающий свои переводы Шекспира.

“А разборы “Фаустов”, характера Печорина, личности Гамлета и отношений Евгения и Татьяны задачи еще более трудные, чем создание самих прообразов. Избави тебя Бог от этой каторги” (с. 175).

“Я здоров в отпущенных мне пределах, и работаю. Слава Богу, жаловаться не на что” (с. 175).

“Я здоров, насколько требуется для работы” (с. 176).

А. Эфрон — Пастернаку: “Как она любила тебя и как долго — всю жизнь! Только папу и тебя она любила, не разлюбливая. И не преувеличивая”” (с. 178).

***

Перед самой войной, рассказал мне Давид Самойлов, когда он и его друзья были совсем молодыми начинающими поэтами и, как полагается молодым начинающим поэтам, обивали пороги редакций и издательств, они с Борисом Слуцким сидели в приемной главного редактора издательства “Советский писатель” в длинной очереди. Открывается дверь приемной, входит Пастернак под руку с Мариной Цветаевой. Он привел ее, чтобы выхлопотать ей переводы: по возвращении в СССР ей не на что было жить. Не замечая очереди, он направляется в кабинет главного редактора. Дальше речь Самойлова передаю дословно:

— Тут Боря вскакивает и устремляется к Пастернаку, чтобы его остановить и предложить занять очередь. Ему уже тогда было свойственно стремление к справедливости. Насилу я его удержал.

***

Мой отец работал заместителем директора по художественной части сначала на ялтинской, потом на одесской, потом на киевской киностудиях. (Его фамилия была Лазурин.) Ему приходилось несколько раз встречаться с Маяковским. Наши с отцом жизни сложились так, что мы с ним общались главным образом в моем раннем детстве. Поэтому он мало рассказывал мне о Маяковском, а я еще меньше понял и запомнил. Вот один отцовский рассказ, который я помню лучше других. Маяковский приехал на киностудию и зашел в кабинет к отцу. Отец кончал разговор с другим посетителем, и Маяковский стал листать какой-то сценарий из современной жизни, который лежал у отца на столе. Тут же взял толстый красный карандаш, который тоже лежал на столе, и исправил в сценарии текст своей рекламы, который был перевран. А когда отец освободился, Маяковский ему сказал:

— Соломон Моисеевич, объясните своему автору, что классиков все-таки перевирать не годится.

***

Образ Николая Ивановича Харджиева неоднократно возникал в моих беседах с Борисом Яковлевичем Бухштабом и Лидией Яковлевной Гинзбург — моими старшими близкими друзьями. Вспоминая их общую молодость, они рассказывали, что Харджиев, как и все они тогда, был жизнелюбивый, веселый, подвижный. Кажется странным, что сегодня есть возможность воскресить два мимолетных эпизода из того уже невероятно, фантастически далекого для нас времени — за год до моего рождения! — лета и ранней осени 1928 года, — которое все они вместе проводили в Одессе и под Одессой. Лидия Яковлевна сохранила и предоставила мне возможность переписать сочиненные тогда стихи. По счастью, их авторы — молодые тогда филологи — тщательно их датировали. Мое детство прошло в Одессе и под Одессой, и впечатления моих старших друзей, вся обстановка их жизни, пейзажи, встававшие в их воспоминаниях, голубоватое небо и голубоватый туман в прекрасном стихотворении Бухштаба были мне близки. Именно голубоватое, словно бы выжженное солнцем небо и голубоватый из-за отсветов моря туман; Багрицкий писал: “Дым голубоватый, Поднимающийся над водой”.

В то лето, когда Харджиев с Бухштабом приехали в Одессу к Лидии Яковлевне, в их среду вошли еще Юлия Ипполитовна Солнцева, выдающаяся киноактриса, замечательно красивая женщина, жена А.П. Довженко, прославившаяся в заглавной роли фильма “Аэлита” по роману А.Н. Толстого, и местная девушка, тоже красавица, рыбачка Хваня (Фаня). Такая вот у них сбилась тусовка.

В