с девственно чистыми меморианскими пластиночками, дышали на них и прикладывали к вискам Хайле, в конце концов казалось, что он всегда и был таким — с двумя слюдяными бликами на висках.

Ещё мы перечитали тонны специальной литературы, посвящённой этому вопросу. И авторов прошлого века: Брэдбери, Шекли, Саймака, Филипа Дика и других. Кларка, конечно, с его космонитами. У нас была постоянная тема для приколов: «Когда я буду андроидом».

«Это будешь не ты».

«Совсем чуть-чуть не я».

«Неправда».

«Не спорь со мной».

У меня не поворачивался язык сказать это по-другому. Не то, что это будешь не ты, а то, что тебя-то уже не будет. На самом деле. Ты умрёшь по-настоящему. Может быть, я утешусь с этой куклой, муляжем (нет, не верю и не хочу). Но тебя не будет. Для тебя всё кончится с твоей смертью.

Повторяю: у меня и в мыслях не было осуществлять его безумную затею. Но надо же было его как-то успокоить. Он чувствовал себя последней скотиной из-за своего, как он это называл, предательства.

«Я бросаю тебя и ухожу, и всё горе останется тебе. А мне — только немного побояться. Ну, ещё, конечно, умирать, но это кончится и всё, а для тебя тогда-то и начнётся. Надо было тебе со мной связываться?»

Нет, он не был ангелочком. Он мог такое залепить… Но не об этом сейчас речь. О том, что он понимал: что я буду делать без него? С ним бы то же самое было, если бы нам поменяться местами, поэтому он всё и понимал. Что тут понимать?

В общем, однажды он умер.

А пластиночки остались. Вы думаете, мне долго пришлось колебаться? Ни минуты. Просто невозможно жить, если Хайле нет. Так невозможно, что и думать нечего пытаться. Умереть? Может быть. Но если Хайле — вот он, пусть даже не весь, не настоящий, пусть даже… пусть всё, что угодно, вот он, заключённый в маленькие чёрные контейнеры, и никто, кроме меня, не вызволит его оттуда?

Денег у нас, и правда, было много. Четырёхмерные картины Хайле продавались очень прилично, и последнее время, пока мог, он работал, как одержимый. С двойной, так сказать, целью: сделать всё, на что уже никогда не будет времени, и обеспечить своё дальнейшее существование. «Где твоя логика? Или дальнейшее существование — или не будет времени. Что-нибудь одно», — «Ты ничего не понимаешь», — ответил он. —

«Вдруг рисовать я и не смогу?» Он сам тоже ничего не понимал. «Это будешь не ты». —

«Совсем чуть-чуть не я». Где та мера?

У меня тоже было очень много денег. Почти все они ушли на то, чтобы найти

подходящую фирму, которая взялась бы за наш заказ. Тогда уже пошли слухи о грядущих запретах, слишком приближённые к человеку модели стали снимать с производства, а для частных лиц перестали изготавливать полнофункциональных андроидов, если вы понимаете, что я имею в виду. Спрос на них был большой: делай, что хочешь, и никакой ответственности.

Но мы ещё успели. Записей, сделанных нами, хватало с избытком. Поэтому неиспользованные пластиночки были схоронены в нашем саду под одним из живых деревьев. А остальные пошли в ход. Вот тут и вылезло: мне показалось невозможным наделять куклу памятью о болезни. Это было таким глубоко личным, только нашим, принадлежало только мне и настоящему Хайле. Мы пережили это вместе и никто больше не мог разделить с нами те страдания. Они были теперь дороже всего. Поэтому всё, что касалось болезни и смерти, было стёрто.

А с другой стороны, мне не нравилось, что Хайле мог догадаться, что он — не настоящий. Поэтому их инженерам пришлось потрудиться, а мне раскошелиться, но — вы не поверите! — у Хайле был даже пищеварительный тракт, правда, очень примитивный, и пищу надо было предварительно сдабривать некоторыми ферментами. Но мы заранее придумали болезнь желудка. Зато в туалет он ходил по-настоящему. Ни один андроид этого не делал. Но ведь нельзя было, чтобы он понял, правда?

Так кем он всё-таки должен был стать? Мне не хотелось делиться с ним нашей с Хайле болью, но в то же время нельзя было допустить, чтобы он усомнился в том, что он и есть самый настоящий Хайле.

«Кукла», — назывался он. «Хайле», — назывался он. Никакой логики.

Это был незарегистрированный андроид без номера и психо-техно-паспорта.

Мне привезли его в мебельной упаковке. Сначала мне показали его на складе готовой продукции и предложили, как они всегда поступают с незарегистрированными заказами, оживить его и доставить по адресу своим ходом (конечно, в сопровождении специалиста). Нет, нет и нет.

Тогда, ещё не активированного, его привезли домой в мебельном ящике. По моей просьбе настроили на медленную активацию, аналогичную пробуждению от сна. Ещё раз показали аварийную кнопку и проинструктировали, как ей воспользоваться.

И оставили мне его, спящего на нашей постели. Надо было надеть на него пижаму (ту, которую он сам выбрал для этого) и уложить его так, как он обычно спит: почти на животе, но ещё на боку, одно колено под себя, вторая нога вытянута, рука обнимает подушку, другая вольно брошена перед собой. Во время этого одевания и перекладывания он теплел под моими руками, между волос на лбу выступил слабый пот. В какой-то момент мне захотелось остановить всё это. Надо было просто прижать маленький желвачок под кожей выше локтя. Эта кукла не имела права оживать, не имела права быть такой похожей на Хайле, не смела обманывать меня. Подтянуть рукав, нащупать пальцами уплотнение…

Этот… не знаю, кем он был для меня в ту минуту. Монстр Франкенштейна. Хуже. В общем, он дёрнулся, как от щекотки, приоткрыл туманные, сонные глаза и сварливо заявил:

— Тебе бы только одно. Может человек раз в жизни выспаться?

Кто спал до утра, кто и плакал. Правда. А утром мне стало наплевать на всё, понимаете? На всё.

Потому что это был Хайле. Умница, вредина, сексуальный маньяк, стерва, каких мало, и потом потребовал кофе в постель, и конечно, сначала ему было слишком горячо, а потом сразу стало холодно, и сначала было не сладко, потом — «а всю сахарницу нельзя было высыпать?» Мы поругались. Двери грохали по всему дому, потому что этот тип таскался за мной хвостом и не давал остыть страстям, как он это любит и умеет: ты уходишь, а он тебе в спину, и остаётся рвануть дверь, рявкнуть в ответ и грохнуть ею из всех сил, иначе, не ровен час, достанется кому-то другому.

Но уже было ясно, что эту тварюгу ненаглядную я буду любить, холить и лелеять, чего бы это мне ни стоило.

Только за обедом он вдруг спросил:

— Ниэсс, а что было вчера?

— Как?

— Что было вчера? Я не помню.

— То же, что позавчера. То же, что сегодня. Кое-как мы съехали с этой темы, не без новой порции уязвлений с его стороны. Всё было по плану. Конечно, он не мог со временем не обратить внимания на некоторые странности,