приходилось. Поддавшись импульсу, Ученик громко произнес:
— Выдай Мне какую-нибудь цитату из Архива.
Пол и стены зашевелились, пошли легкой рябью, ожили, и послышался глубокий, ровный, приятный, объемный, как бы исходящий отовсюду голос:
«Есть предпочтения по поводу эпохи?»
— Да, — сказал Ученик, — пусть будет время, когда… почти закрылась крышка гроба… ну… Ты понимаешь…
«Понимаю, — ответил голос. — Есть предпочтение по поводу жанра?»
— Стихосложение. Тема, близкая к тому, о чем Я говорил с сиблингами.
«Запрос понятен, — прозвучал голос в сумерках, — выполняю».
Ученик смотрел на Мир-Полночь, а Станция четко и вкрадчиво начала декламировать стихи:
Уязвимость вчерашнего дня: Мы слепы, неразумны, негибки, — Бесконечно друг друга виня, Совершаем всё те же ошибки.
Отражает холодный дисплей Философские происки зомби, И движение мертвых людей, И осанну святой гекатомбе.
Всё! Закрылась небесная твердь, Опечатана страхом Планета Обреченных влачить свою смерть В Час Быка, в вечной тьме, без рассвета.
Так, прости же, Алиса, прости — Обитаемый Остров наш жалкий, — Нас, отвергших к светилам пути, — Что не птицы, но черви на свалке.
«Автор неизвестен. Запрос выполнен», — сказала Станция.
— Хорошо, — кивнул Ученик, — а теперь получай комментарий, хотя… какие тут комментарии! И так все понятно… Он еще долго пристально глядел сквозь прозрачную стену на необъятную сферу, безмятежно проплывающую под станцией, на темнеющие на глазах молочные облака, небрежно раскиданные по плавно закругляющейся поверхности, на голубые океаны, превращающиеся в сумрачно-фиолетовые пятна невообразимых размеров, на отсвечивающую нестерпимым зеленоватым сиянием атмосферу, на слепящую звезду, неспешно заходящую за сверкающий горизонт. Он долго, бесконечно долго созерцал, впитывал в себя орбитальные пейзажи пока еще малознакомого ему мира, а потом, ощутив внезапный, но все же ожидаемый позыв расшириться в бесконечность, скомандовал: — Абсолютная транспарентность! Оставшиеся три стены, потолок и пол зала в мгновение ока исчезли, сделались невидимыми, и Ученик будто завис над планетой, и непроницаемая звездная чернота окружила его, и сознание его вдруг объяло необъятное. — Поздно было еще вчера… — утопая в эйфории, прошептал в пустоту Ученик. — Но лучше поздно, чем никогда… Он не спеша развел руки в стороны, медленно прикрыл веки, сделал глубокий вдох и замер… Безмолвные глубины ледяного космоса довлели над ним, и в безучастно бездонной черноте перемигивались миллиарды миллиардов звезд. Эти бесчисленные светила все вместе составляли жалкие доли процента от незримой массы вселенной, чьи темные мертвящие щупальца сходились в пульсирующих адским жаром солнцах. Лишь малая толика этих пылающих миров сумела вдохнуть жизнь в каменные шары-колыбели. И только ничтожная часть этих колыбелей развила в себе разум, умудрившийся не самоубиться, не превратить свой дом в затхлый, гниющий склеп, но одолеть гравитацию и навсегда вырваться в небесные просторы — таких счастливчиков на всю галактику были считанные единицы. Но во вселенной существовали сотни миллиардов галактик, и, значит, Разумная жизнь в ней цвела во всевозможных своих проявлениях. Лишь немногие из преодолевших сансару инфернального бытия, достигнув зрелости, не уходили в иные измерения, не оставляли на произвол судьбы неудавшихся собратьев по ойкумене, но жаждали спасти чужие миры и сохранить разнообразие ноосфер, а потому посылали поисковые капсулы во всех мыслимых направлениях. И Ученик был одним из тех немногих, коих все же насчитывались миллионы миллионов, и Он, закрыв глаза, распростер руки, и обнимал, и одухотворял бездушный космос, и восторженно внимал тишине. И звезды беззвучной светомузыкой мерцали над его головой, и ледяная бездна безмолвно пела. А под ногами простиралась изуродованная и опустошенная, населенная жалкими и разрозненными остатками оскотинившегося человечества планета. И людям, скрытым под надежной пеленой молочных облаков, было не до ярких звезд и не до темных субстанций космоса. Люди из последних сил грызли друг другу глотки. Людям еще было невдомек, что Бодхисатва уже парит над ними.
Уязвимость вчерашнего дня: Мы слепы, неразумны, негибки, — Бесконечно друг друга виня, Совершаем всё те же ошибки.
Отражает холодный дисплей Философские происки зомби, И движение мертвых людей, И осанну святой гекатомбе.
Всё! Закрылась небесная твердь, Опечатана страхом Планета Обреченных влачить свою смерть В Час Быка, в вечной тьме, без рассвета.
Так, прости же, Алиса, прости — Обитаемый Остров наш жалкий, — Нас, отвергших к светилам пути, — Что не птицы, но черви на свалке.
«Автор неизвестен. Запрос выполнен», — сказала Станция.
— Хорошо, — кивнул Ученик, — а теперь получай комментарий, хотя… какие тут комментарии! И так все понятно… Он еще долго пристально глядел сквозь прозрачную стену на необъятную сферу, безмятежно проплывающую под станцией, на темнеющие на глазах молочные облака, небрежно раскиданные по плавно закругляющейся поверхности, на голубые океаны, превращающиеся в сумрачно-фиолетовые пятна невообразимых размеров, на отсвечивающую нестерпимым зеленоватым сиянием атмосферу, на слепящую звезду, неспешно заходящую за сверкающий горизонт. Он долго, бесконечно долго созерцал, впитывал в себя орбитальные пейзажи пока еще малознакомого ему мира, а потом, ощутив внезапный, но все же ожидаемый позыв расшириться в бесконечность, скомандовал: — Абсолютная транспарентность! Оставшиеся три стены, потолок и пол зала в мгновение ока исчезли, сделались невидимыми, и Ученик будто завис над планетой, и непроницаемая звездная чернота окружила его, и сознание его вдруг объяло необъятное. — Поздно было еще вчера… — утопая в эйфории, прошептал в пустоту Ученик. — Но лучше поздно, чем никогда… Он не спеша развел руки в стороны, медленно прикрыл веки, сделал глубокий вдох и замер… Безмолвные глубины ледяного космоса довлели над ним, и в безучастно бездонной черноте перемигивались миллиарды миллиардов звезд. Эти бесчисленные светила все вместе составляли жалкие доли процента от незримой массы вселенной, чьи темные мертвящие щупальца сходились в пульсирующих адским жаром солнцах. Лишь малая толика этих пылающих миров сумела вдохнуть жизнь в каменные шары-колыбели. И только ничтожная часть этих колыбелей развила в себе разум, умудрившийся не самоубиться, не превратить свой дом в затхлый, гниющий склеп, но одолеть гравитацию и навсегда вырваться в небесные просторы — таких счастливчиков на всю галактику были считанные единицы. Но во вселенной существовали сотни миллиардов галактик, и, значит, Разумная жизнь в ней цвела во всевозможных своих проявлениях. Лишь немногие из преодолевших сансару инфернального бытия, достигнув зрелости, не уходили в иные измерения, не оставляли на произвол судьбы неудавшихся собратьев по ойкумене, но жаждали спасти чужие миры и сохранить разнообразие ноосфер, а потому посылали поисковые капсулы во всех мыслимых направлениях. И Ученик был одним из тех немногих, коих все же насчитывались миллионы миллионов, и Он, закрыв глаза, распростер руки, и обнимал, и одухотворял бездушный космос, и восторженно внимал тишине. И звезды беззвучной светомузыкой мерцали над его головой, и ледяная бездна безмолвно пела. А под ногами простиралась изуродованная и опустошенная, населенная жалкими и разрозненными остатками оскотинившегося человечества планета. И людям, скрытым под надежной пеленой молочных облаков, было не до ярких звезд и не до темных субстанций космоса. Люди из последних сил грызли друг другу глотки. Людям еще было невдомек, что Бодхисатва уже парит над ними.