Федя-лежебока. — Старый человек, а хлестал, поди, за двоих, будто козел в огород забрел, на дармовые харчи…» Повздыхал, повздыхал, да и придумал. Пошел к Ефиму. Видит — в сенях вожжи. Снял их. Стучит в дверь. Хозяин открыл, о здоровье справляется. А Федя ему: «Вот, Ефимка, твои вожжи, а вот моя спина. Отлупи меня, да хорошенько, не жалеючи, чтоб кровавые полосы на спине остались». — «Ты что, Федя, — испугался не на шутку Ефим, — в своем ли уме?» — «В умственном здравии от твоего зелья не будешь, до сих пор ядовитый туман голову баламутит». — «Никакого зелья у меня нет. Сам, когда нужно, и ты видел, водочку покупаю в магазине». — «Хитришь, Ефим, да только не на того нарвался. Вчера сколько бутылок продал? Говори правду, я ведь своей властью, по-соседски обыск у тебя произведу! Тогда смотри, от Ивана Ярова никуда не спрячешься, а самогонщиков по головке не гладят. Кому еще продавал вчера?» — «Да что ты, Федя, нет у меня никакого этого зелья, мало ли кто его гонит да торгует, а я не занимаюсь. Это я вчера тебе из старых запасов продал». «Врешь, Ефимка. Ну, да ладно, обыск пусть у тебя милиция делает, а я по-другому поступлю, как считаю правильным». Подал Федя вожжи Ефиму, оголил спину и приказал: «Секи меня, окаянного выпивоху, нещадно. Ну, что зенками хлопаешь, что трусишь, не подам в суд, сам прошу высечь. Ну, дьявольское отродье, начинай!»

Трясущимися руками Ефим расправил вожжи и стоит, трясется, как в лихорадке. Федя грозно посмотрел на Ефима и еще ниже нагнул спину. Ефим размахнулся и полоснул Федю. «Еще, еще, — командует Федя, — да похлеще, а то как веником в парной. Я ведь тебя, самогонщика, щадить не буду. Ну, пори, идол чертов!» — «Не могу, Федор. Да и за что, скажи». — «А за то, что твою самогонку лакал. Лупи же, кому говорю!»

Пришлось Ефиму подчиниться. Федя мужественно терпел, даже ни разу не крякнул, только взмок весь.

Уставший Ефим швырнул вожжи под скамейку, зачерпнул кружку воды, выпил как запаленный конь. Федя распрямился, поднял вожжи и говорит: «Теперь, Ефим, ты снимай рубаху, мой черед пришел… Так мы лучше любого суда друг дружку воспитаем. А Ивану Ярову сам расскажу, как мы с тобой судились». Ефим подставил свою спину. А Федор порол не торопясь и все приговаривал: «Это тебе за самогон. Это тебе за тулуп». Когда бросил вожжи, говорит: «Терпеливый ты мужик, Ефим, крепкая у тебя кость и добрый из тебя был бы работяга, да не тем делом занялся. Кончай со своей самогонкой, а то и под суд угодишь. Хватит, сукин сын, людей травить. Понял?» Не сдержался самогонщик, взвыл, запричитал, по-бабьи заголосил: «Клянусь, не буду больше, только Ярову не сказывай, Христом богом прошу!..»

Сначала прыснула хохотунья Даша, потом закашлялся Еремеич, вытирая глаза, и смех вихрем закружил над всеми, заглушая фразы острословов:

— Попарились, значит.

— И тулуп не понадобился: жарко стало…

— Да, смеху здесь мало, — заключил Еремеич.

— А кто этот ночной гость Феди-лежебоки был? — раздался чей-то голос.

— Не сказал мне Федя, — ответил Петр Яров. — Но наверняка это Данил Первач был.

— Это уж точно. Помните, как ночью он бушевал? Вот тогда-то он, наверное, и наугощался у Феди.

— Смех смехом, — сказал Петр, — а все-таки скучно мы живем как-то. Вот и тянутся некоторые за рюмкой. Я к чему это рассказал? Как говорится, дочку ругают, а невестка слушает. Надо нам менять жизнь. Есть у меня задумки, да вот помощь комсомольцев нужна. Почему бы нам не встречаться чаще, как сейчас? Но только по субботам или воскресеньям, когда все полевые работы пройдут. Вот, например, много мы знаем, как воевали наши марьевцы? Кто их слышал, кто их спрашивал? Ну, да ладно. Об этом еще поговорим. А сейчас — за работу. Подъем! — скомандовал Петр, и все взялись за косы, вилы и грабли.

Сам Петр Яров раньше других на покосном участке. На душе спокойно: пришел с веселым настроением ни свет ни заря. Пока собрались косари, он отмахал добрую делянку. Страда началась горячая, лето с дождями обильными, а потом, словно небо услышало желание сельчан, сразу установилось тепло. Не суховейная, испепеляющая жара, иссушающая всходы и травы, а именно животворное тепло, без коего немыслимы хорошие урожаи хлеба и крепкий сочный травостой.

О разговоре с Еремеичем Петр вспомнил на следующее утро, когда проходил мимо дома старика. По мягкому стуку топора, что доносился из сеней, можно было догадаться: на ногах неугомонный ветеран труда. А еще недавно тихо было в подворье Еремеича, не мастерил он, как прежде, всякую разность с утра до вечера, перебарывая недуг. А сейчас в ватной телогрейке, накинутой на плечи поверх тонкого мехового жилета, с которым он, казалось, никогда не расставался, стоял Еремеич в глубокой задумчивости, упершись в толстую обструганную доску узловатыми пальцами. Он как бы нехотя повернул голову в поношенной ушанке к дверям, когда Петр громыхнул щеколдой, задев ее рукавом.

— Что встал у порога? — Еремеич облокотился на черенок топора. — Иди ближе, к фонарю.

— Утро доброе, — шагнул в мастерскую Петр. — Никак отпустила болезнь? — участливо спросил председатель, пожимая холодную, сильную ладонь Еремеича.

— Да вроде полегчало. Годы, Иваныч, свое берут. Хворобушка — не воробышко, пристанет — не отстанет.

— Так что же ты спозаранку мастеришь, Еремеич? Поберег бы себя… Ведь сказано тебе — лежать, в больницу районную определили, а ты сбежал да сразу на сенокос.

— Мне перед односельчанами совестно, когда дело не делаю. Правда, прожил немалые годы, вроде имею право на отдых и лечение. Да разве ж в сенокосную страду хворать, когда и млад и стар в поле? По совести если, вчера как заново родился. Я в больницу-то каким попал? Зажало грудь — дыхнуть не могу. Голова тяжестью налилась — глаз бы не поднимал… Вот так-то, брат… А в поле про болячки думать некогда. Правда, домой придешь, отпустишь подпругу и сразу почувствуешь: годы-то не мимо идут, а наматываются, тяжелят… А ты, Иваныч, почто рассвет встречаешь на путях-дорогах? Для меня первые петухи — уже не сон, да что о том толковать, а тебе, молодому, поспать в это время не грех. И дня хватит намотаться.

— Не до сна, Еремеич, с поставками молока отстаем, да и по мясу план не получается.

— Торопишься на ферму доярок чихвостить. Может, и надобно их приструнить, да только молоко у коровы на языке. А с кормами у нас нынче туго. Заготовили с гулькин нос в прошлом году. На собрании шумиху, помню, подняли, мол, на полтора года запасли сена. А все только на словах да на бумаге. Любят у нас похвастать. На поверку-то что вышло? По мычанию коров догадаться можно, кормят их несладко. Я вон и то — за косу — и в поле. Всех лежебок стянуть бы с полатей, пусть