- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (57) »
не позволяет ему воспитание, и он поспешно отворачивается к окну. Мате воспринимает это как молчаливое приглашение взглянуть на город, и вот оба они стоят рядом и созерцают Париж.
Конечно, это еще не тот Париж, который они столько раз видели в кино, и не тот, что знаком Фило по «Человеческой комедии» Бальзака[4]. Но уже и не тот, что изобразил Виктор Гюго[5] в «Соборе Парижской богоматери»! Людовик XIV, автор знаменитого изречения «Государство — это я!», неспроста именуется королем-солнцем. Он делает всё, чтобы подчеркнуть величие, блеск и непререкаемость королевской власти. Для его парадных процессий прокладываются стройные магистрали, воздвигаются мосты, фонтаны, триумфальные арки. Лучшие архитекторы строят для него новые дворцы и переделывают старые, а прославленные скульпторы и художники украшают их великолепными статуями и пышной росписью.
Но кварталы бедноты по-прежнему грязны и убоги. Парижская нищета живуча. Ей суждено устоять и под натиском более поздних, более просвещенных столетий, а уж сейчас, в середине семнадцатого, она попросту бьет в глаза. В общем, как это ни грустно, пока что Париж — пыльный, а по ночам так еще и темный город. В тесных извилистых улочках его притаилась опасность (здесь не в диковинку недобрые встречи!), и без вооруженных слуг с фонарями и факелами люди благоразумные из дому носа не кажут… Да, несладко придется здесь филоматикам. Одна планировка чего стоит! Не город, а муравьиный лабиринт какой-то. Тут, как говорится, сам черт ногу сломит, а уж неопытные новички и подавно! Последнее соображение, высказанное Мате, заставляет Фило задуматься. Он рассеянно улыбается, перебирая в уме какие-то забавные воспоминания. — А знаете, — говорит он наконец, — один такой черт с переломанной ногой очень бы нам сейчас пригодился. Мате бросает на него быстрый обеспокоенный взгляд: шутит он, что ли? Не хочет же он сказать, что и впрямь водит знакомство с чертями? — Почему бы и нет? — с достоинством возражает Фило. — Я человек начитанный, а черт в художественной литературе — не такая уж редкость. Полистайте-ка Гёте, Гоголя, Лермонтова… О народных сказках и говорить нечего: там черт — первая фигура! Мате облегченно вздыхает. Так вот в чем дело! Выходит, речь о черте литературном… — Ну да, — нетерпеливо подтверждает Фило. — Это же Асмоде́й! — Кто-кто? — Асмодей! Вы что, никогда не читали «Хромого беса» Леса́жа?[6] Ай-ай-ай… Прочтите — не пожалеете. Один из лучших французских сатирических романов XVIII века. — Предположим. А нам-то что? Фило сокрушенно качает головой. Вот они, плоды литературной неграмотности! Читал бы Мате Лесажа, так наверняка знал бы, что Хромой бес Асмодей — самый удивительный экскурсовод на свете. Он не только прекрасно летает, но еще и поднимает крыши домов, и, стало быть, с ним увидишь то, чего никогда не увидишь без него. В общем, не провожатый — мечта! — Вот именно мечта, — ядовито подхватывает Мате, — а я человек трезвый, практический. Мечтать о невозможном не в моих правилах. Но тут он слышит хриплое покашливание и встревоженно оборачивается. — Что с вами, Фило? Вы не заболели? — Я?! — удивляется тот. — С чего вы взяли? — Не прикидывайтесь, пожалуйста! У вас кашель. — У меня? Ничуть не бывало. — Вот как! Стало быть, это кашляли не вы. Кто же, в таком случае, кашлял? Может быть, я? — Ясное дело, вы. А то кто же? — Да вы что! — свирепеет Мате. — Я еще, слава аллаху, в своем уме. Мне лучше знать, кашлял я или не кашлял! — Мне тоже, — стремительно отзывается Фило. Тут они поворачиваются лицом к лицу и несколько секунд испепеляют друг друга раскаленными взглядами. Первым нарушает молчание Мате. — Поговорим трезво, — произносит он, с трудом сдерживая раздражение. — И я и вы—оба мы утверждаем, что слышали кашель. Так ведь? — Так. — Очень хорошо. Отсюда ясно, что нам это не померещилось. А теперь пораскиньте мозгами. Мы здесь вдвоем. Следовательно, согласно теории вероятностей, кашлять мог только один из нас. И так как это ни в коем случае не я, значит, это были вы. Правильно я говорю? — Как раз наоборот! Так как это ни в коем случае не я, значит, это были вы… Успокоитесь, мсье, — произносит чей-то приятный, хоть и слегка простуженный тенор, — это был я. Филоматики испуганно оборачиваются и… Но о дальнейшем поведает следующая глава, которая называется
Итак, филоматики оборачиваются и ахают! Перед ними стоит блистательный молодой шевалье[7] в костюме, отливающем всеми оттенками серого цвета — от светло-жемчужного до темно-грозового. За плечами у него клубится бархатный пепельный плащ с алым шелковым подбоем. Иссиня-черные волосы прямыми атласными прядями ниспадают на дымное кружево воротника. Темные глаза на матовом узком лице так и сверкают. Над свежими алыми губами иронически топорщатся тонкие усики. В одной руке он держит шляпу, на которой пышно пенятся перья цвета огня и пепла. Другая рука опирается на щегольскую, увенчанную серо-алыми лентами трость. — Милль пардон, мсье. Тысяча извинений! — говорит он, учтиво изогнувшись. — Я чуть было не стал невольной причиной вашей ссоры. Надеюсь, вы на меня не сердитесь? Поверьте, я не хотел… — Кто вы такой? — резко перебивает Мате. В ответ раздается что-то вроде кудахтанья (ко-ко-ко!): незнакомец смеется, обнажив два ряда безупречных, хоть и чуточку хищных зубов. — Вы меня не узнаёте, мсье? Бес Асмодей к вашим услугам!
— Не может быть! — в один голос вскрикивают филоматики. — Конечно, не может быть, мсье, и все-таки… Все-таки я перед вами. — Ну, это еще как сказать! — сомневается Мате. — Сильно подозреваю, что вы — это вовсе не вы. Потому что подлинный Асмодей еще не родился. Насколько я знаю, романист Лесаж выдумает его только в восемнадцатом веке, а сейчас как будто семнадцатый… — Се трэ домаж… Весьма сожалею, мсье, но вы ошибаетесь. Моя литературная родословная значительно древнее. Имя мое встречается даже в сочинениях древних римлян. Довольно часто мелькает оно и в средневековых рукописях. А каких-нибудь двадцать с чем-то лет назад — в 1641 году — меня буквально затащил в свой роман испанский писатель Гева́ра. Вот у него и позаимствует меня в свое время мсье Лесаж, за что огромное ему мерси, ибо он-то и
Но кварталы бедноты по-прежнему грязны и убоги. Парижская нищета живуча. Ей суждено устоять и под натиском более поздних, более просвещенных столетий, а уж сейчас, в середине семнадцатого, она попросту бьет в глаза. В общем, как это ни грустно, пока что Париж — пыльный, а по ночам так еще и темный город. В тесных извилистых улочках его притаилась опасность (здесь не в диковинку недобрые встречи!), и без вооруженных слуг с фонарями и факелами люди благоразумные из дому носа не кажут… Да, несладко придется здесь филоматикам. Одна планировка чего стоит! Не город, а муравьиный лабиринт какой-то. Тут, как говорится, сам черт ногу сломит, а уж неопытные новички и подавно! Последнее соображение, высказанное Мате, заставляет Фило задуматься. Он рассеянно улыбается, перебирая в уме какие-то забавные воспоминания. — А знаете, — говорит он наконец, — один такой черт с переломанной ногой очень бы нам сейчас пригодился. Мате бросает на него быстрый обеспокоенный взгляд: шутит он, что ли? Не хочет же он сказать, что и впрямь водит знакомство с чертями? — Почему бы и нет? — с достоинством возражает Фило. — Я человек начитанный, а черт в художественной литературе — не такая уж редкость. Полистайте-ка Гёте, Гоголя, Лермонтова… О народных сказках и говорить нечего: там черт — первая фигура! Мате облегченно вздыхает. Так вот в чем дело! Выходит, речь о черте литературном… — Ну да, — нетерпеливо подтверждает Фило. — Это же Асмоде́й! — Кто-кто? — Асмодей! Вы что, никогда не читали «Хромого беса» Леса́жа?[6] Ай-ай-ай… Прочтите — не пожалеете. Один из лучших французских сатирических романов XVIII века. — Предположим. А нам-то что? Фило сокрушенно качает головой. Вот они, плоды литературной неграмотности! Читал бы Мате Лесажа, так наверняка знал бы, что Хромой бес Асмодей — самый удивительный экскурсовод на свете. Он не только прекрасно летает, но еще и поднимает крыши домов, и, стало быть, с ним увидишь то, чего никогда не увидишь без него. В общем, не провожатый — мечта! — Вот именно мечта, — ядовито подхватывает Мате, — а я человек трезвый, практический. Мечтать о невозможном не в моих правилах. Но тут он слышит хриплое покашливание и встревоженно оборачивается. — Что с вами, Фило? Вы не заболели? — Я?! — удивляется тот. — С чего вы взяли? — Не прикидывайтесь, пожалуйста! У вас кашель. — У меня? Ничуть не бывало. — Вот как! Стало быть, это кашляли не вы. Кто же, в таком случае, кашлял? Может быть, я? — Ясное дело, вы. А то кто же? — Да вы что! — свирепеет Мате. — Я еще, слава аллаху, в своем уме. Мне лучше знать, кашлял я или не кашлял! — Мне тоже, — стремительно отзывается Фило. Тут они поворачиваются лицом к лицу и несколько секунд испепеляют друг друга раскаленными взглядами. Первым нарушает молчание Мате. — Поговорим трезво, — произносит он, с трудом сдерживая раздражение. — И я и вы—оба мы утверждаем, что слышали кашель. Так ведь? — Так. — Очень хорошо. Отсюда ясно, что нам это не померещилось. А теперь пораскиньте мозгами. Мы здесь вдвоем. Следовательно, согласно теории вероятностей, кашлять мог только один из нас. И так как это ни в коем случае не я, значит, это были вы. Правильно я говорю? — Как раз наоборот! Так как это ни в коем случае не я, значит, это были вы… Успокоитесь, мсье, — произносит чей-то приятный, хоть и слегка простуженный тенор, — это был я. Филоматики испуганно оборачиваются и… Но о дальнейшем поведает следующая глава, которая называется
БЕСподобная встреча
Итак, филоматики оборачиваются и ахают! Перед ними стоит блистательный молодой шевалье[7] в костюме, отливающем всеми оттенками серого цвета — от светло-жемчужного до темно-грозового. За плечами у него клубится бархатный пепельный плащ с алым шелковым подбоем. Иссиня-черные волосы прямыми атласными прядями ниспадают на дымное кружево воротника. Темные глаза на матовом узком лице так и сверкают. Над свежими алыми губами иронически топорщатся тонкие усики. В одной руке он держит шляпу, на которой пышно пенятся перья цвета огня и пепла. Другая рука опирается на щегольскую, увенчанную серо-алыми лентами трость. — Милль пардон, мсье. Тысяча извинений! — говорит он, учтиво изогнувшись. — Я чуть было не стал невольной причиной вашей ссоры. Надеюсь, вы на меня не сердитесь? Поверьте, я не хотел… — Кто вы такой? — резко перебивает Мате. В ответ раздается что-то вроде кудахтанья (ко-ко-ко!): незнакомец смеется, обнажив два ряда безупречных, хоть и чуточку хищных зубов. — Вы меня не узнаёте, мсье? Бес Асмодей к вашим услугам!
— Не может быть! — в один голос вскрикивают филоматики. — Конечно, не может быть, мсье, и все-таки… Все-таки я перед вами. — Ну, это еще как сказать! — сомневается Мате. — Сильно подозреваю, что вы — это вовсе не вы. Потому что подлинный Асмодей еще не родился. Насколько я знаю, романист Лесаж выдумает его только в восемнадцатом веке, а сейчас как будто семнадцатый… — Се трэ домаж… Весьма сожалею, мсье, но вы ошибаетесь. Моя литературная родословная значительно древнее. Имя мое встречается даже в сочинениях древних римлян. Довольно часто мелькает оно и в средневековых рукописях. А каких-нибудь двадцать с чем-то лет назад — в 1641 году — меня буквально затащил в свой роман испанский писатель Гева́ра. Вот у него и позаимствует меня в свое время мсье Лесаж, за что огромное ему мерси, ибо он-то и
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (57) »