- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (4) »
Линор Горалик Подсекай, Петруша
* * *
Вся столица сияла, сияла да толковала, как Маруся над лесом летала да токовала. Вся станица слушала, слушала да кивала, как Маруся певала:Да, допускаю, что будущее тревожно, но войско Твоё отважно. Из того, что нужно, многое невозможно и потому неважно. Всё, что от Бога, страшно. Всё, что от мамы, ложно. Всё остальное, в целом, совсем несложно: Смерть непреложна, Истина неизбежна.
У Маруси два пулевых, одно ножевое. Немцы её того — а она живая.
* * *
Некуда податься. По вечерам они собираются на Чистых прудах у глухой стены. Сначала для вида перетирают о чём-нибудь: всё болит; жара; неусыпное око Начальства. Их всё прибывает и прибывает. Понемногу они облепляют стену. Напирают, толкаются, силятся оттеснить друг друга, садятся на корточки или, наоборот, встают на носки, чтобы умоститься втиснуться среди миллионов и миллиардов распластаться прижаться к стене ухом плотнее ещё плотнее и стоять так часамислушать
как на той стороне живые топчутся и покашливают поджидая друг друга у глухой стены на Чистых прудах.
* * *
Если за молоком или так, в поношенном до ларёчка, можно встретить девочку — восемь пасочек, два совочка, – у подъезда, у самого у крылечка.Тело у неё щуплое, голова пустая. Вся она, словно смерть, любимая, словно смерть, простая, – и коса, и коса густая.
Вот она выбирает пасочку и идёт ко мне осторожно, так берёт документики, будто это важно. Фотография, биография, биопсия, копия. Это я, девочка, это я.
Голова у меня пустая, совесть чистая, ты моя.
* * *
Оля болеет, Лёля её врачует. Оля встаёт и ходит, Лёля ног под собой не чует. Лёля в Оле души не чает, Оля Лёлю не замечает. Оля кончает, Лёля её качает. Никогда не ест, ничего не спит, не отворачивается. День и ночь у Оли в правом виске ворочается. Учит Олю работать училкою христаради. Держит её ум во аде.* * *
Смерть, возвратившись с кладбища, не проходит на кухню ужинать, а прямо в ботинках валится на кровать и быстро, обессиленно засыпает. Ты задерживаешь вилку в воздухе. Нужно пять-шесть секунд, чтобы приступ раздражения отступил перед аппетитом, –как по утрам, когда она наваливается сверху и начинает елозить и целоваться.
* * *
Через час душа откладывает карандаш и просит воды, просит тело зажечь торшер, чтобы ей не мыкаться в темноте, просит дать поспать, но не спит, смотрит на взвесь в воде, на себя в кольце подступающей темноты.Через два часа душа заканчивает перечислять имена, говорит: "Ну-ну", просит тело открыть окно, тело шепчет: "Но…", но душа не слышит, — встаёт, кладёт карандаш, надевает ботинки и патронташ и идёт к столу. Ей уготован ужин. Тело молча стоит над ней, пока она умывает руки, собирает в папку листки, забывает знаки, символы, карандаш, торшер, сыновей и жён.
Через три часа душа допивает кровь, заедает телом, надевает пальто и идёт к порожку, где они, наконец, расстаются с телом и неловко присаживаются на дорожку.
Тело всё сидит, а она уже у калитки, в самом конце дорожки.
* * *
— Что ты можешь мне сказать? — говорит. — Не могу — болит. Не могу — болит. — А чего же ты не говоришь? — говорит. — Не могу — болит. Не могу — болит.* * *
Камень удерживает бумагу, ножницы вырезают из неё подпись и печать. Осталось совсем чуть-чуть.Камень думает: "Ну какой из меня медбрат? Надо было поступать на мехмат. Вот опять меня начинает тошнить и качать. С этим делом пора кончать".
Ножницы думают: "Господи, как я курить хочу! Зашивать оставлю другому врачу. Вот же бабы — ложатся под любую печать, как будто не им потом отвечать".
Бумага думает, что осталось совсем чуть-чуть, и старается не кричать.
* * *
В хирургическом пациенты орут, как резаные. На больничном дворе среди чахлых розанов собачка ежедневно проделывает трюк: ест из рук много разного, от чёрствой горбушки до диетического творожка.Собачку все кормят. Она гордо ходит по квадратам клумб, как своевольная пешка. Подвывает воплям, когда оказывается у окошка.
В глазном отделении зрячие играют в шашки, "Слышь, — говорят, — кошка".
* * *
И такое скажешь себе из собственной немоты, что душа как выскочит, как пошатнётся в вере, – словно рядом визжат: "Изыди!" — а ты мечешься, не находишь двери.И от ужаса всё встаёт в положенные пазы, но молчит от боли.
Так ребёнок падает под образа, потому что толкнули.
* * *
Яблони зачервоточили, у мамы вены к весне истончали. Возле райкома партии в Кутаиси дети катаются на "мерседесе", церковь разваливается во всей красе, самолёт на Москву шкандыбает по полосе.Ну и оставайтесь с жёнами и сыновьями между Джвари и Гурджаани, с церковью, где маму крестили, с роддомом, где папу к ней не пущали.
Мы и получше пивали хмели. Едали мы ваши сунели. Подумаешь. И не таких джуджалари.
* * *
Как умирают пятого числа? Как умирают третьего числа? Как умирают в первый понедельник? Лежат и думают: "Сегодня все музеи закрыты — санитарный день. Всё неживое чает очищенья, и чучела спокойней смотрят в вечность, когда стряхнули месячную пыль." Как умирают ближе к четырём – в детсадовский рабочий полдник? А ближе к новостям? А в шесть секунд десятого? А в пять секунд? А в три? А вот сейчас? Какие ж надо святцы, чтоб никого из нас не упустить.* * *
Там красное в овраге, не смотри. Оно ещё, а мы хотим в четыре, И в пять, и в шесть — гостей или в кино. Мы слышали его, когда оно. Мы слышали — скулило и визжало, кричало: "Суки, суки, суки, суки!!!"Зачем ты смотришь? Я же не смотрю.
У Вонг Кар-Вая женщины в цвету и у оврага ивы и орешник. И под ногтями красно от малины, и голос сорван — видимо, во сне.
…Оно пока что кажется знакомым, но дай ему часок-другой.
* * *
Нет, за пять лет для нас мало что изменится. Через пять лет для нас мало что изменится и за восемь. Через восемь для нас и за десять изменится не очень многое. Через десять лет- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (4) »