его убийц — это же было бы лучшим способом ему отплатить, как ты считаешь? С тех пор я чувствую себя как будто связанным каким-то честным словом.

— А я думала, что тут дело в имени. Когда он погиб, ты должен чувствовать себя очень одиноким.

Он засмеялся.

— Или свободным.

— Нет. То было два Руслана, один большой, другой — маленький. А теперь только ты остался.

— Я его мало знал. Никогда не был особенно близок, относился же скорее плохо, чем хорошо.

Он говорил задумчиво. Он меня не спросил, зачем — мне, а сама я не сказала.

— И не ты один, — заметила сидящая напротив меня немолодая некрасивая маленькая женщина, желтокожая от частой мелочи пигментных пятен и с узкоглазым нерусским лицом. — Я слышала, как о нем отзывались очень зло. Даже сейчас, когда его нет.

— Но он же сам виноват. Он себя вел так.

— А мне он всегда нравился. И стихи его, и проза, когда он стал ее писать. А Вам? В смысле — тебе. Хотя, конечно, меньше.

Говорила задумчиво.

— Мне — нет.

— Понятно. Я согласна, что он сам себе все время вредил, бегал как угорелый, суетился. Потом еще эти рецензии, которые всех настроили.

— Приставал ко всем с предложениями. От него было трудно отделаться. Ловил везде, подстерегал, звонил и уговаривал. Заставлял участвовать в предприятиях, которые никогда не удавались. А в них никто не верил с самого начала.

— Но все равно соглашались.

— Ему было трудно отказать.

— Он был очень красив.

— Нет, конечно. Просто очень настойчив. — Я даже улыбнулся, она меня не слушала. — Он не хотел и не мог научиться понимать людей, разбираться в них, чего они хотят, как надо строить с ними отношения. Он думал, что все одинаковые. Поэтому постоянно попадал впросак.

— Как с тобой, например? То есть — с Вами. Но он же действительно хотел, как лучше, что-то сделать, я не знаю. Он же для всех старался и думал, что у него получится.

— Может быть. Не уверен. Может быть, но если только для себя, стать деятелем, то есть добиться положения, авторитета. Да, это скорее всего.

— Это не самое худшее, что могло бы с его стороны быть.

— Но все получилось противоположным образом. Конечно. Просто я устроен иначе.

Я опять улыбнулся, подумав о двусмысленности слова «устройство» в применении ко мне и высокому, длиннорукому, темнокожему Руслану.

— Будешь кофе?

— Пожалуйста, если не затруднит.

— Нет, конечно.

Она меня тоже, кажется, поняла в этом смысле. Смутилась. Я сейчас же рассердился на нее, на Руслана, на себя — за то, что сержусь на Руслана. Меня раздражали и его стихи, и он сам. Впрочем, я здесь не показатель. Известно, что пишущие чаще всего отрицательно относятся к работе друг друга. Галя встала, чтобы приготовить, так ее звали.

А еще ее звали Галиной Георгиевной или просто ГГ. Она была самой недорогой машинисткой, какую я знал. Хвасталась, что печатает с любого черновика, и пропускала абзацы или, наоборот, один и тот же печатала дважды. Мне всегда казалось, что она делает то или другое в зависимости от своего вкуса или настроения. Конечно, это происходило бессознательно, она не замечала. А я стеснялся ей сказать. Она думала, что печатает без ошибок.

Я почувствовал, что моя обычная раздраженность опять берет надо мной верх, и решил получше следить за собой. Мне это может повредить. Да ей просто нравилось печатать литературные тексты, где что-то происходит или описывалось.

— Когда приезжал, обязательно привозил что-нибудь: флакончик, шейный платок, какую-нибудь смешную игрушку. И он умел их говорить. Мне кажется, что он действительно вас всех любил. — Мне показалось, что она меня как будто уговаривает. — Я имею в виду, ему нравилось быть с вами.

— Естественно. Он же провинциал и, конечно, изголодался по интеллектуальному общению. Он для этого и приехал. (Хотя я отлично знал, зачем он приехал на самом деле.)

— Такой наивный, — говорила ГГ, не останавливаясь. — Часто говорил, но не зло, а смеясь, что я то пропущу абзац, а другой напечатаю дважды. А я до него и не знала. Я же думала, что печатаю без ошибок. Очень наивный. Он считал, что это зависит от моего настроения. Если не нравится, то пропускаю, а как что особенно придется по вкусу, то повторю.

Она счастливо засмеялась, а я подумал, что он меня и в этом опередил. По крайней мере говорил ей то, о чем я не решался.

— С тех пор я стараюсь следить получше за собой. Я что, по-прежнему то пропускаю, то по нескольку раз одно и то же?

— Нет, больше нет, конечно, — испугался я. (Хотя это было с ней именно так.)

— Да Вы ведь все равно не скажете. А Вы всегда про меня знали? Вот видите, а говорил только он один. Его кто угодно мог убить.

— На самом деле ты же так не думаешь.

— Разумеется, нет. Я знаю, что у тебя есть собственная версия на этот счет. Вы мне ее скажете? Впрочем, я догадываюсь. Но ведь это тоже не новость (здесь же нет ничего нового), я уже слышала что-то подобное.

Ну не могла же я ему так прямо и сказать, что сама поначалу на нее думала, но уже успела разочароваться в этой идее, которая теперь представлялась мне еще более фантастической, чем общепринятая версия.

— Нет, конечно.

— Я бы хотел сначала, когда все соберутся.

— Да они же уже скоро пойдут один за другим, я думаю, я подожду. Так прямо и потянутся, и потянутся. Не знаю, зачем тебе это нужно, они же никто не знает ничего. Но ты поставил условие, а я тебя сама же позвала, значит, должна слушаться.

— Говорят, в малом знании много мудрости. А ее-то нам с тобой и не хватает. Они нам помогут, сами о том не подозревая. Да откуда мы все можем точно узнать, что знаем или видели. Мы часто видим то, о чем не знаем. И наоборот.

Я не хотел быть с ней искренним и признаваться, зачем на самом деле все это устраиваю. Или, может быть, я стыдился, как вы думаете?

— А-а, — отмахнулась я. — Хотите, хочешь, я тебе лучше его немного почитаю, у меня сохранилось. Ты же, верно, и не знаешь у него ничего.

— Конечно. Хотя он мне что-то читал. Но это может помочь в расследовании. Будет интересно сравнить.

Он прятался за дверью. Я догадалась, что это он, по звонку, у него была особенная манера, которую я очень чувствовала. Но выглянула, а потом вышла, как будто не знаю. Он подхватил на руки и понес меня в комнату, на отставленном мизинце зацепленная за стягивающую ее бечевку коробочка.

Нежно прижимаясь к нему.

Бережно придерживая.

Боясь, что уронит.

Драгоценную ношу, а именно: немолодую желтокожую женщину с острым вырезом нерусских глаз.

А я отбивалась, смеясь и размахивая руками. Что ты делаешь, прекрати немедленно. Там поставил на пол. Посмотри, что я принес. Развязывая.

Мой любимый его рассказ начинался как