кадыком, шею.

Мартон Андришко, прищурившись, молча читал. Он не был стар, только рано начал седеть. Его широкое скуластое лицо было моложавым и энергичным. Мозолистые руки с остро обрезанными ногтями спокойно лежали по обе стороны папки с документами. Он сидел неподвижно и наклонялся лишь для того, чтобы перевернуть страницу. На нем был цвета спелой сливы костюм в полоску, когда-то праздничный, а теперь ставший рабочим. Спереди пиджак уже морщил, но костюм всегда был аккуратно почищен и имел хороший вид. Когда-то, еще до войны, Андришко купил его в Париже.

Мартон Андришко был шестым сыном в семье шаль-готарьянского забойщика После него родилось еще трое. На металлургическом заводе он приобрел специальность слесаря-механика, потом попал в Пешт, и больше ему уже не пришлось побывать дома. Из Шальго-тарьяна, кроме «акаюшего» диалекта, он ничего не вынес, да и акцент-то можно было заметить лишь тогда, когда Андришко горячился. Правда, это бывало довольно часто, так как он был вспыльчивым, хотя и быстро остывающим человеком, как, впрочем, большинство сильных и крепко скроенных людей. После падения советской республики его заключили в концентрационный лагерь, затем ему пришлось уехать за границу. Сначала он жил в Вене, потом в Париже. Девятнадцать лет проработал на заводах Рено. И все это время активно участвовал в венгерском революционном движении. Во время оккупации Франции немцами Андришко был снова арестован, а в 1942 году вместе с женой и дочерью его совершенно неожиданно отправили на родину, в Венгрию.

Здесь он жил под надзором полиции, долго не мог найти себе работы, хотя военная промышленность остро нуждалась в квалифицированных рабочих. В этот город они приехали к одному из родственников жены. Сначала работали в его хозяйстве, и только в последние месяцы войны Андришко устроился механиком на кирпичный завод.

– Н-да! – проговорил он, приводя в порядок бумаги, и устало вздохнул. Перелистав дело еще раз, он снова вернулся к первой странице и сказал: – С июля прошло уже восемь месяцев!

Худой, оборванный человек с мольбой протянул к нему руки.

– Вы только подумайте, господин бургомистр: жена больна, второй год не встает с постели, пятеро детей, и уже не маленькие… Всех нужно накормить, одеть, обуть… И все это на мне… Слова бы я не сказал, если б это помещение действительно нужно было бы Гутхаберу для пекарни. Но ведь оно ему, поверьте, вовсе не нужно. На улице Шаш он открыл булочную, в центре города у него еще два магазина, в Заречье он сдал свои лавки под жилье. А эту вообще не открывал с сорок пятого года…

– Закрыта, говорите? Железные жалюзи и замок?

– Так точно, закрыта. Поэтому я и пришел к вам. Но занять это помещение нельзя до решения министерства. Вернее, до нового решения, так как первое мое прошение там отклонили. Даже не знаю почему… Говорят, что господин Гутхабер это дело уладил с кем-то в министерстве. А я, признаюсь вам… только, пожалуйста, не сердитесь, я сказал, что заплачу ему, вот соберу кое-что и продам… Ведь мне же просто негде работать, вы же знаете, в каких условиях я живу!

Мартон Андришко посмотрел в окно.

На площади чернели голые деревья, в парке кое-где сохранились пятна снега. Напротив на большой вывеске магазина господина Виды рекламировалась колбаса «пик». От рекламы осталась половина – вторую половину унесла война.

Вдруг бургомистр заговорил:

– Так вот, господин Чик! Вы получите разрешение на занятие помещения. И сегодня же его займете…

На лице измученного и исстрадавшегося человека появилась недоверчивая улыбка.

– А как же с обжалованием в министерстве? Ведь господин Гутхабер сказал… До тех пор пока имеет силу…

– Потом придет и решение министерства, и оно будет иметь силу. Но, не дожидаясь его, располагайтесь и начинайте работать. А тогда, если даже решение будет в пользу Гутхабера, пусть он сколько угодно добивается вашего выселения и ордера на занятие площади. – И Андришко потянулся за телефонной трубкой.

В этот момент Чик неожиданно поднял руку.

– Но, господин бургомистр…

– Да, слушаю вас…

– Я… Я же не состою в коммунистической партии… Я, изволите ли видеть…

– А я и не спрашивал у вас партбилета! Верно? – И он улыбнулся, поймав радостный и благодарный взгляд часовщика.

Беспокойство Чика было не напрасным. Через четверть часа после того, как с помощью полиции он занял помещение, Гутхабер явился в городскую управу. Он побежал прямо к Сирмаи.

– Ну, знаешь, Йожи, такого еще не бывало… никогда не было!.. До сих пор я в какой-то степени верил, что в нашем государстве есть законность… Но чтобы такое! Вот, смотри! Черным по белому написано решение министерства – так? И, несмотря на это, он на основе решения нижестоящего органа, вынесенного еще в сентябре прошлого года, разрешил занять мое помещение! Ну, знаешь ли, такого, знаешь ли… Я… я просто не нахожу слов! У меня голова идет кругом! Если бы мне кто-нибудь рассказал… я не поверил бы!..

Сирмаи с серьезным видом потянулся через стол.

– Ну-ка, покажи! – И, посмотрев исполнительный лист и донесение полиции, вернул бумаги. – Сами его выбирали! – пожав плечами, хмуро сказал он.

– Но послушай, Йожи!.. – вскочил Гутхабер в растерянности.

Сирмаи отмахнулся:

– Чего уж там! Ты считаешь это чем-то чрезвычайным? – Он закурил сигарету и уже другим тоном продолжал: – Я просмотрел несколько дел. Известная логика, несомненно, имеется в тех решениях и постановлениях, которые за это время издал бургомистр. Известная! – это слово он подчеркнул и, неожиданно повысив голос и показывая на документы в руках Гутхабера, не горячась и довольно сухо, пояснил: – Но совсем особая логика! Разве ты не видишь? Логика босяков!..

Гутхабер все еще не мог прийти в себя от волнения.

– А вот когда ты поглубже разберешься во всем…

Не обратив внимания на его слова, Сирмаи продолжал:

– Я просмотрел «Официальный бюллетень» за прошлые месяцы и кое-какие документы. И вижу, что с точки зрения законности здесь все гладко. Я не заметил ничего, что выходило бы за рамки прав, предоставленных бургомистру…

– Но позволь, если бы ты знал…

– Но ведь вы-то здесь были, в конце концов! Вы же – национальный комитет! Разве не так? Мне не его поведение непонятно, а ваше!

– В октябре с трех моих домов на улице Фё полностью растащили черепицу…

– Вот я и спрашиваю: вы-то где были?

– …бургомистр издал распоряжение, которым под свою личную ответственность разрешал безвозмездно использовать черепицу с крыш разрушенных домов…

– Не этого… не этого механика считаю я ответственным за сознательное и довольно хитрое нарушение целого ряда законов… Однако