грохоту дальней снежной лавины, еще чему-то столь же большому, природному, независимому от ограниченной воли одного человека.

Он выходит из дома.

Окружающее пространство преображено и далее преображается на его глазах:

от ограды до входа в дом стоит череда величественных деревьев, ветви которых растут, делятся и умножаются на глазах. Опережая рост листьев, точно языки мгновенного пламени, — выскакивают огромные цветы и тут же застывают ребристыми и разнообразными плодами.

Деревья с мерностью человеческого дыхания меняют свет цветов на тяжесть плодов и разбрасывают плоды далеко от кроны.

Сразу вокруг вырастают другие растения, непохожие на материнские, разные, быстро восходящие над оживающей почвой.

И вся почва — все далее и далее от дома — шевелится, плывет, бугрится, бурлит и меняет свой цвет. Она прорастает уже каждой песчинкой, лопаются камни и высвобождают из себя зверьков, стаи крылатых созданий — птиц и насекомых…

И со станции, что на плоскогорье, видно — это шевеление, эти волны, этот живой обвал, обтекает пустое ложе моря, забредает в его сухое безмолвие, втекает в обширные трещины.

И ложе темнеет, точно его пропитывают влагой, оно насыщается, тяжелеет…

И ясное солнце отражается от ожившей поверхности великого марсианского моря…

Мир очнулся, когда на него пали капли человеческой крови.

Таков мой сюжет.

Если ты уже ответил на первое письмо, то отдельно об этом марсианском событии не пиши; напишешь, когда придется к слову, когда вспомнится.

И не забудь написать о погоде!

Письмо третье

Итак, костерок разгорается.

Разговор стал двусторонним! Я рад.

Прекрасное дело — телефон, но он — тень звука, он — минута. Хорошо слово произнесенное, а все же слово написанное — лучше. Когда пишешь — можешь думать и поправлять, менять начало, придя к концу; когда читаешь написанное — можешь всегда вернуться и прочитанное понять точнее.

Думал — с чего начать?

Или с желанного рассуждения о культуре^[1], как искусно, художественно выраженных свойствах природного труда, или начать с неприятного (не совсем приятного!) разговора о моем космонавте? Начну с него. Только договоримся на будущее — далее не продолжать обсуждение одного сюжета, иначе утонем в вариантах и станем сплетать уже единый сюжет, связанный не столько смыслом, сколько течением разговора, как сказочные арабские словеса.

Согласен, в моей истории с оживлением, пробуждением пространства через живую кровь человеческую есть романтика, и что история эта — притчевая.

Но ты не мог не заметить — я сам исходно понимал близость ее «Зеленому утру» Р. Б. Помнишь, у него там человек идет по Марсу и сажает семена, а когда оглядывается, то уступами, до горизонта встают леса, и небеса Марса наполняются волнами живого воздуха…

Мой сюжет может ожить по-настоящему только тогда, когда будет исполнен без внешней символики, которая (и это вполне естественно) выпирает наружу в сжатом пересказе. Если сюжет прописать, как я предполагаю, в бытовом, приземленно-реалистическом ключе, а финал дать эмоционально прямо из сна космонавта, неотделенно от сна, как пришедшую мысль: любую почву, любую планету можно оживить только собою (своею кровью), то и появится то, ради чего все и пишется.

Согласись, побудительные мотивы полетов в космос — литературных, фантастических полетов — зачастую содержат совершенно первобытную основу. То есть мы в фантастике привносим в поведение людей будущего то, что давно уже начали изживать на Земле — потребительское отношение к природе, приобретательское отношение к новому пространству, к новым мирам.

Зачем они летят в сотнях повестей и тысячах рассказов? Присмотрись: чтобы приобрести новые территории для себя, в соответствии с этим иногда жестоко перестраивают иные миры; легят, чтобы приобрести себе — я это подчеркиваю — новое здание, и приобретение это идет с решительным уроном для иного мира; летят, чтобы продемонстрировать свои суперменские психофизические качества.

Как сказал бы мой знакомый специалист по бронзовому веку Барабы: «Хозяйство у многих космонавтов фантастики по преимуществу многоотраслевое присваивающее, основные отрасли — охота, рыболовство и собирательство, столь характерное в Барабедля населения байрыкского типа в эпоху раннего металла…»

Я уже убежден в том, что человеку при освоении околоземного и космического пространства совсем не обязательно снова повторять весь путь своих взаимоотношений с природой, который он прошел на Земле. Напротив, лететь, сознавая самое высшее знание о связях Человека с Природой. Обдумай это.

Обе твои разработки моего сюжета сами по себе интересны и плодотворны, но это — другие сюжеты и при их реализации получатся другие рассказы. Рассказы как бы обратного свойства, с иным знаком, с иным настроением, иной мыслью.

а) Космонавт прилетает с Марса на Землю. Он ранит руку на своем участке. На месте падения капель крови вырастают удивительно плодоносные растения. А на Земле в те отдаленные времена природа уже в страшном упадке и запустении. И эта космическая (человеческая, подвергнутая влиянию космоса) кровь возрождает земную, почти утраченную, природу.

Что же — интересно!

Но тебя все тянет к идеалистическому ожиданию, упованию — помощь нам придет откуда-то извне, сверху, из иного пространства, иного измерения. Ведь и переиначенный космосом человек, и просто-напросто пришелец — не одно ли и то же? У твоего мутанта благие, но нечеловеческие свойства. Жить надеждой на помощь извне, сверху, значит не двигаться, не бороться, не жить.

Ждать из космоса спасения — сказка.

Сон золотой.

А убеждение в том, что в космос надо идти с добротой, быть готовым не нарушить, а оживить его своею жизнью — ЗАДАЧА. Задача реальная. Ведь многое из того, что делается нами в космосе, — формирует наше отношение к Земле, к себе, к нашим делам и общему делу мира людей.

б) Вторая твоя разработка марсианского сюжета не противоречит моему варианту, но и твоему — тоже.

Марсианский колонист возвращается на Землю (тебе понадобилось более долгое пребывание человека вне Земли, это оправдано); колонист начинает обживать свой заброшенный земной дом, сживаться с ним.

Тут, конечно, полно возможностей для письма — как выглядит этот дом после многолетнего безлюдья, как он странен, как все в нем забыло свое назначение…

Колонист открывает окно и ранит руку. Кровь капает на подоконник. А наутро дом,