Анатолий Митяев Белая шхуна

Белая шхуна

Это была лёгкая и быстрая шхуна. Когда глядели на неё издали, казалось, не корабль плывёт по волнам, а летит над волнами белая птица.

Все в море знали шхуну. Океанские лайнеры, возвращаясь из кругосветных рейсов, гудели для неё басом, лодки у берега, подскакивая на волнах, кланялись ей. Шхуна была красива. Но на море одной красоты мало. И главным её достоинством было умение плавать. А как точно она вставала у причала! Как легко находила свою дорогу между кораблями, когда они толпились в порту!

Капитаном на шхуне был человек с суровым лицом. Но его глаза смотрели добро и ласково. А суровое лицо? Оно такое потому, что в море дуют ветры, хлещут волны. И ещё потому, что под днищем корабля нет земли, а есть бездонная глубина.

Шхуна верила в своего капитана. Капитан верил в шхуну. Потому-то они так счастливо плавали. На море самое главное — верить друг другу.

Но однажды случилась беда: наскочила шхуна на мину. Мина осталась от войны. Она долго бродила по морям, выставив из воды позеленевшую макушку с тупыми рогами, и всё искала, кого бы утопить.

Шхуна вздрогнула от взрыва. Казалось, он ничего не сделал ей — только обжёг белый борт жёлтым огнём. Казалось, надо только миновать вспышку огня, и всё будет хорошо, как прежде. Но вода уже хлынула в пробоину. Шхуна отяжелела, начала уходить в глубину.

Матросы спустили шлюпки, сели в них; радист передал сигнал бедствия, тоже сел в шлюпку. А капитан стоял на тонущем корабле. Ему кричали, его торопили, а он всё стоял. Потом и капитан, когда борта сровнялись с водой, оставил шхуну. Матросы взмахнули вёслами — шлюпки ушли от страшного места.

Шхуна опустилась на каменистое дно. Она не легла набок, как бывает с затонувшими кораблями, а встала между камней прямо, будто плыла прежним курсом.

Её окружила тёмная вода.

Никакого движения не чувствовалось здесь, и тишина была такая, какая ещё может быть в самой середине тяжёлой горы.

Борта шхуны, палубу, мачты облепили ракушки, оплели водоросли. Когда-то белая и лёгкая, шхуна напоминала теперь косматую скалу.

Над морем вставал день, опускалась ночь. Над морем сменялись времена года. На морском же дне ничего этого не было. Как туманные сновидения, к шхуне приходили воспоминания. Виделись знакомые корабли, слышались их гудки, мигали огни в порту. И неизменно виделся человек, который последним оставил её. «Где-то он теперь? Помнит ли шхуну? А может, забыл, став капитаном другого корабля?»

Время на дне моря шло незаметно, но так же быстро, как и над морем. Шхуну заносило песком. И она стала забывать, что дорого было раньше. Забыла маяки, причалы. Забыла, как блещут звёзды, как светит солнце, как приходит лето, как наступает осень с пургой и штормами — всё забыла. Но по-прежнему помнила человека, который последним оставил её. Занесённая песком, в тёмной глубине она желала только одного: «Пусть капитану счастливо плавается по морям!»

А капитан? Да, он плавает на другом корабле. Но в его каюте на синей морской карте нарисован кораблик, похожий на белую птицу.

Когда капитану приходится плыть в том месте, которое отмечено на карте белым корабликом, он выходит на мостик, снимает фуражку и долго-долго стоит молча. Солнце ли печёт, ветер ли несёт ледяные брызги, летят ли молнии из грозовых туч, он стоит с непокрытой головой, исполняя закон верности — самый главный закон моря.

Глоток воды

В ту пору ещё не было пароходов, и плавали под парусом да на вёслах. В большом поморском селе жили тогда два парня: Андрей и Прошка. Они много знали из морского дела. Сёмгу ловили мерёжами, селёдку у норвежских берегов брали, ходили на баркасах промышлять во льдах моржа.

Дружными были Андрей и Прошка. Поровну, без спора делили добытое в море. На гуляньях обоим бывало весело: сколько песен один споёт, столько споёт другой. А девушки никак не могли рассудить, какой рыбак люб им больше.

Но однажды пришлось Андрею и Прошке делить меж собой беду.

Застала их на море буря. Унесла она лодку далеко от берега. Как далеко, парни не знали. Знали только, что в эту даль никто не приплывёт за ними, никто не найдёт их в этой дали.

Они не собирались в море надолго. Припасов взяли с собой мало. Скоро начали голодать. Был у них жбан с водой. Стали рыбаки воду беречь и считать её на глотки. Глоток — Андрею. Глоток — Прошке. Человек может долго не есть, но не пить долго не может, без воды скорая смерть человеку. А Прошке и Андрею ох как не хотелось умирать!..

Андрей лежал в лодке у кормы, Прошка на носу. Между ними стоял жбан.

Когда казалось поморам, что уж приходит смерть, они брали жбан и пили по глотку.

Глоток — Андрей.

Глоток — Прошка.

Пришёл день, когда осталось воды в жбане на два глотка. Рыбаки поднялись с трудом, сели около жбана. Посмотрели они друг на друга, словно прощаясь, и стало им очень жалко друг друга. Они заплакали бы. Но нечем им было плакать, слёз не было у них. Слёзы ведь тоже вода.

— Ох, Андрей, Андрей! — заговорил Прошка. — Сколько воды кругом — целое море! А не напиться им, будь оно проклято! Хоть всё выпить — не напиться! Была бы моя воля, превратил бы я море в кружку колодезной воды…

— Я много за кружку дал бы, — ответил Андрей, — и мерёжи свои, и дом… И всю рыбу, какую ловил бы, и зверя, какого добыл бы. А моря не отдал бы! Не моё оно, море. Нам с тобой смерть в нём, поморам смерть без него. Как они будут жить без моря, чем кормиться? Нет уж, пусть море будет вечно.

— Значит, не очень хочешь ты пить, если говоришь так, — прохрипел Прошка. — У тебя, верно, глотки больше, чем мои. И ты больше меня выпил.

Тут схватил Прошка жбан, прижал его к губам и выпил свой глоток. И чужой выпил.

Он долго ещё сосал горловину жбана — пока не упал на дно лодки.

Андрей ничего не сказал товарищу. Может быть, он не знал, что сказать. Может быть, не хотел. А может быть, не было у него сил прошептать слово.