золото Второго Спаса… Смягчи… не помню… лаской женской… Смягчи последней лаской женскою мне горечь рокового часа… Сегодня Преображение… Грех убивать… Впрочем, мой милый зомби, мне все равно. Ты был моей последней надеждой, оставаться здесь — нет смысла, ехать домой без тебя — подобие смерти…
Он отпустил ее. Шаги за спиной. Тишина.
Она обернулась от окна, комната была пуста. Прошла в коридор. Три закрытые двери, четвертая — сейфовая, железная. Толкнула ту, что напротив (сейфовую — бессмысленно), белая, стерильная как операционная, кухня. Вторую.
Он лежал на огромной кровати-ладье, лежал плашмя, плечи его тряслись. Леня плакал. Никогда, ни за что, нигде она не поверила бы, что он может плакать.
— Маленький мой, любимый, ну что ты… Деточка моя… мальчик мой… — Она положила ладонь под его седую голову, вытирала слезы краем покрывала, — все будет хорошо… Господи, как я боялась тебя! Как боялась! Ты был таким, как они, — ниоткуда…
Они лежали рядом поверх покрывала. Темно-золотой луч освещал край шторы и угол подушки-валика.
— Меня спасло то, что вспомнила «как обещало, не обманывая» — это я понимаю. Но неужели ты мог меня убить?
— Я убил бы не тебя.
— А кого?
— Я не знал, где ты была несколько дней, не знал, что с тобой сделали.
— А разве это не видно сразу?
— Как говорят здесь, «это зависит». Зависит от квалификации, Саша работает грубо, твои преследователи тоже, судя по твоим рассказам… Но есть такие мастера…
— Скажи, а обязательно умереть для того, чтобы из тебя смогли сделать зомби?
— Как ты думаешь, кем мы прожили свою жизнь там?
— Я думаю об этом.
— И мы хотели, понимаешь, хотели быть зомби, то есть не принадлежать ни к какому миру. Ни к миру мертвых, ни к миру живых, — советскому миру. Культурный факт, непонятный Западу. Феномен. Поиск выхода, а выход — не жизнь и не смерть. Те, кто не нашел его, превращались в наркоманов, алкоголиков, распутников, сходили с ума. Вспомни, кто был вокруг: Саша, Ростислав, твой пациент, не хочу даже имени его называть, а остальные…
— А мы?
— Мы… вскрытие покажет.
* * *
Вскрытие делали в одноэтажном морге больницы подмосковного города Климовска. Справку о том, что он умер от острой сердечной недостаточности, ей выписывала милая, блекло-красивая врачиха. На столе среди бумаг в эмалированном лотке лежало что-то слизистое темно-красное. Ирина передала сумку с вещами. Врачиха с сомнением оглядела кожаный баул «от Хэрродса». — Подождите. Я вынесу вам сумку. Ирина стояла на чисто выметенном дворе и старалась не думать о том, что случилось с ним в те несколько часов позавчера, когда она впервые одна поехала в Москву раздобыть мяса и масла. Поблизости постукивали электрички, женщины развешивали больничное белье в чахлом саду. Из их переклички Ирина узнала, что стиральный порошок подорожал в десять раз и белье теперь будут менять раз в месяц, а булка стоит теперь двенадцать рублей, а гроб полторы тысячи, а у кого нет на похороны, то кладут в пластиковом мешке, а детские колготки — семнадцать, а твердокопченая — четыреста пятьдесят а… Не думать было очень легко. Врачиха вышла с сумкой. — Через час все будет готово, можно забирать. Извините, но вам надо еще доплатить двести тридцать. — У меня нет. Я не думала, что все так подорожало, я привезу. — Это невозможно. — Возьмите сумку. — Нет, это тоже невозможно. — Пожалуйста. Есть небольшое сельское кладбище в одном из неотдаленных уголков России… В стороне от шоссе, за полем, на склоне балки выгорожен кусок удивительно свежей и сильной березовой рощи. Лишь половина ее «освоена под могилы», а на другой, заросшей высокой травой, пришедшие помянуть собирают потом первые сморчки. Неожиданно изящная, темно-красного узкого кирпича, часовня придает русскому пейзажу шведско-финско-немецкий оттенок. Из такого же, «кремлевского» кирпича построено несколько дач в окрестности, придавая, в свою очередь, шведско-финско-немецкий оттенок исконно калужским деревянным селениям. Склон балки довольно крут, и иногда, очень редко, Ирина думает, что Леня находится там в несколько странном состоянии: то ли застыв перед тем, как улечься, то ли пытаясь встать.