зашли
в сапожную мастерскую
где за старинной швейной машинкой для обуви
(была такая суперпрофессиональная
зингеровская – детали случайно застрявшие
всегда важнее тех
которые мы считаем значительными)
сидела бледная женщина лет сорока в черном халате
все знали всех – продавщица в булочной сапожник участковый милиционер все дяди и тети
полудеревенская слободская жизнь
и правда рядом Новослободская
с трамваем до Савеловского вокзала…
тетку в черном халате мама назвала по имени-отчеству
но оно не отложилось в памяти
а разговор сохранился:
– что-то вы очень бледная… имя-отчество…
– все живот болит и болит и днем и ночью
извелась, Марианна Борисовна…
– так надо рентген сделать
приходите ко мне в институт
у нас хорошие рентгенологи…
а я засранка получаю в это время великий урок жизни
но еще не понимаю что это за урок:
стою и дуюсь – чтой-то мама эту чужую простую тетку
к себе в институт приглашает лечиться
не родственница не подруга а вроде домработницы
мамочка, я люблю тебя до сегодняшнего дня
и за этот разговор тоже
сорок шесть лет тому назад умерла…
ужасно рано в пятьдесят три
на гребне последней волны последней любви
Аминь
с детства мне хотелось быть лучше чем я есть и порой совершала поступки лучше тех на которые была способна по природе наверное хотела нравиться мне и сейчас нравится нравиться но я улыбаюсь когда это за собой замечаю – детская черта
мои самые ранние воспоминания: я только-только научилась ходить мама говорила что я пошла рано в девять месяцев… вот я иду с трудом без чувства большой уверенности по домотканой дорожке по направлению к высокой этажерке передо мной катится мяч он раскрашен в четыре доли одна точно красная другая синяя мяч катится передо мной я хочу его догнать но это трудно я хочу прежде мяча дойти до этажерки все – обрыв пленки так всю жизнь и иду к этой значительной этажерке… второе раннее воспоминание: я в доме у бабушки лены где проводила очень много времени стою опершись руками о кушетку покрытую ковром и набираюсь решимости чтобы добежать до белой голландской печи это метра два-три — бегу выставив вперед руки и ладонями упираюсь в печь она горячая ладони чувствуют ожог думаю что именно благодаря этому первому яркому ощущению боли я и запомнила эту героическую пробежку… и потом как лизнула на морозе железную ручку входной двери… как страшен мир как жгуч и интересен
та кушетка покрыта ковром на кушетке лежит мой прадед по-домашнему дедушка хаим с паспортным псевдонимом ефим исакович гинзбург он не всегда лежал на кушетке иногда вставал надевал на себя шелковый белый талес с черными полосками брал в руки книгу и молился: ходил по комнате взад-вперед с книгой в руках я сидела под большим столом и старалась ухватить его за кисти талеса а он с притворной строгостью через улыбку отмахивался от меня от этого талеса у меня сохранился шелковый футляр единственная материальная память о нем да потрепанная Тора двуязычная вильнюсского издания конца позапрошлого века стоит на самой верхней полке стеллажа где все ненужное я была первая его правнучка до следующих правнуков трех мальчиков он не дожил и любил меня неделимой любовью
помню прабабушку розу хаима жену маленькую хорошенькую очень беленькую и в белой рубашке поднимают ее с большой постели красного дерева (тумбочка от этого гарнитура подаренного бабушке на свадьбу до сих пор у меня на кухне а кровать я давно загубила выставив на балкон) прабабушка стоит расставив тонкие худые ножки из нее брызжет пенистая желтая струя прямо в белый горшок, который кто-то держит перед ней а во мне впервые просыпается чувство собственничества это мой горшок… и больше я ничего о ней не помню только эта одна-единственная картинка умерла она в сорок пятом году мне было года два-три — одно из первых воспоминаний
на этой же постели спустя несколько лет умирал и прадед я уже не один раз описывала этот важнейший в моей жизни момент: соприкосновение со смертью любимого человека и вообще первое приближение к точке которая с годами становится все более важной а картинка эта не только не мутнеет а становится все четче прадед лежал на этой самой кровати и умирал вокруг него собралась вся семья: два его сына, две невестки и дядя витя и дядя шурик и еще кто-то кого не помню мама привела меня с улицы прямо в шубе в комнату дед совсем уже уходил и глазами смотрел уже в ту сторону куда шел и тут его стали тормошить: дедушка дедушка люсенька пришла и он как будто вернулся издалека не сразу нашел меня глазами улыбнулся и сказал какая большая девочка шурик который тоже был тогда в комнате много лет спустя мне сказал что это не все что дед тогда сказал — какая большая девочка все будет хорошо но про “хорошо” я не запомнила
тут мама взяла меня за руку и повела домой — у нас была отдельная комната в коммуналке в соседнем доме мама по дороге плакала и я понимала что произошло что-то важное слов “умер” “смерть” при мне не произносили о том что он умер мне во дворе сказала девочка несколько дней спустя: это твой дедушка умер нет я сказала да сказала она — в вашей квартире дедушка умер и я поняла что́ от меня скрыли Аминь
во дворе жила еще одна еврейская семья, помню толстого противного мальчика и его бабушку сидящую в кресле возле кривой задней двери убогой одноэтажки и при мне разговор между прадедом и моей бабушкой леной его невесткой он говорит что хорошо бы ему жениться на этой… не помню имени… сейчас задним числом понимаю что старушка сделала ему предложение бабушка лена перекусив нитку – что-то подшивает — говорит папа зачем это вам мы вас любим ухаживаем за вами а чужая старушка в доме нам не нужна… и прадед послушно кивает: да да леночка… было такое обыкновение у этих древнеевреев соединять одиноких стариков чтоб не скучали что ли…
красивая история я из хорошей семьи я знаю это про моих стариков во всяком случае про бабушку лену и прадеда хаима – благотворительность пошла от еврейской семейственности была девочка женя безотцовщина родившаяся у прадедовой родственницы иды в ленинграде никто ее никогда не видел прадед посылал ей свою пенсию потому как дома его кормили поили и деньги ему не нужны были девочка была моложе меня года на три и ей кроме дедовой пенсии посылали мои вещи
с детства мне хотелось быть лучше чем я есть и порой совершала поступки лучше тех на которые была способна по природе наверное хотела нравиться мне и сейчас нравится нравиться но я улыбаюсь когда это за собой замечаю – детская черта
мои самые ранние воспоминания: я только-только научилась ходить мама говорила что я пошла рано в девять месяцев… вот я иду с трудом без чувства большой уверенности по домотканой дорожке по направлению к высокой этажерке передо мной катится мяч он раскрашен в четыре доли одна точно красная другая синяя мяч катится передо мной я хочу его догнать но это трудно я хочу прежде мяча дойти до этажерки все – обрыв пленки так всю жизнь и иду к этой значительной этажерке… второе раннее воспоминание: я в доме у бабушки лены где проводила очень много времени стою опершись руками о кушетку покрытую ковром и набираюсь решимости чтобы добежать до белой голландской печи это метра два-три — бегу выставив вперед руки и ладонями упираюсь в печь она горячая ладони чувствуют ожог думаю что именно благодаря этому первому яркому ощущению боли я и запомнила эту героическую пробежку… и потом как лизнула на морозе железную ручку входной двери… как страшен мир как жгуч и интересен
та кушетка покрыта ковром на кушетке лежит мой прадед по-домашнему дедушка хаим с паспортным псевдонимом ефим исакович гинзбург он не всегда лежал на кушетке иногда вставал надевал на себя шелковый белый талес с черными полосками брал в руки книгу и молился: ходил по комнате взад-вперед с книгой в руках я сидела под большим столом и старалась ухватить его за кисти талеса а он с притворной строгостью через улыбку отмахивался от меня от этого талеса у меня сохранился шелковый футляр единственная материальная память о нем да потрепанная Тора двуязычная вильнюсского издания конца позапрошлого века стоит на самой верхней полке стеллажа где все ненужное я была первая его правнучка до следующих правнуков трех мальчиков он не дожил и любил меня неделимой любовью
помню прабабушку розу хаима жену маленькую хорошенькую очень беленькую и в белой рубашке поднимают ее с большой постели красного дерева (тумбочка от этого гарнитура подаренного бабушке на свадьбу до сих пор у меня на кухне а кровать я давно загубила выставив на балкон) прабабушка стоит расставив тонкие худые ножки из нее брызжет пенистая желтая струя прямо в белый горшок, который кто-то держит перед ней а во мне впервые просыпается чувство собственничества это мой горшок… и больше я ничего о ней не помню только эта одна-единственная картинка умерла она в сорок пятом году мне было года два-три — одно из первых воспоминаний
на этой же постели спустя несколько лет умирал и прадед я уже не один раз описывала этот важнейший в моей жизни момент: соприкосновение со смертью любимого человека и вообще первое приближение к точке которая с годами становится все более важной а картинка эта не только не мутнеет а становится все четче прадед лежал на этой самой кровати и умирал вокруг него собралась вся семья: два его сына, две невестки и дядя витя и дядя шурик и еще кто-то кого не помню мама привела меня с улицы прямо в шубе в комнату дед совсем уже уходил и глазами смотрел уже в ту сторону куда шел и тут его стали тормошить: дедушка дедушка люсенька пришла и он как будто вернулся издалека не сразу нашел меня глазами улыбнулся и сказал какая большая девочка шурик который тоже был тогда в комнате много лет спустя мне сказал что это не все что дед тогда сказал — какая большая девочка все будет хорошо но про “хорошо” я не запомнила
тут мама взяла меня за руку и повела домой — у нас была отдельная комната в коммуналке в соседнем доме мама по дороге плакала и я понимала что произошло что-то важное слов “умер” “смерть” при мне не произносили о том что он умер мне во дворе сказала девочка несколько дней спустя: это твой дедушка умер нет я сказала да сказала она — в вашей квартире дедушка умер и я поняла что́ от меня скрыли Аминь
во дворе жила еще одна еврейская семья, помню толстого противного мальчика и его бабушку сидящую в кресле возле кривой задней двери убогой одноэтажки и при мне разговор между прадедом и моей бабушкой леной его невесткой он говорит что хорошо бы ему жениться на этой… не помню имени… сейчас задним числом понимаю что старушка сделала ему предложение бабушка лена перекусив нитку – что-то подшивает — говорит папа зачем это вам мы вас любим ухаживаем за вами а чужая старушка в доме нам не нужна… и прадед послушно кивает: да да леночка… было такое обыкновение у этих древнеевреев соединять одиноких стариков чтоб не скучали что ли…
красивая история я из хорошей семьи я знаю это про моих стариков во всяком случае про бабушку лену и прадеда хаима – благотворительность пошла от еврейской семейственности была девочка женя безотцовщина родившаяся у прадедовой родственницы иды в ленинграде никто ее никогда не видел прадед посылал ей свою пенсию потому как дома его кормили поили и деньги ему не нужны были девочка была моложе меня года на три и ей кроме дедовой пенсии посылали мои вещи