Леонид ЛЕНЧ
СЧАСТЛИВЫЙ ОБОРОТ

*

РИСУНКИ М. ЧЕРЕМНЫХ

М., «Издательство «Правда», 1959

СЧАСТЛИВЫЙ ОБОРОТ

Приехал я тут как-то недавно по своим литературным делам на один большой завод. Натурально, являюсь к директору.

Его секретарша, симпатичная блондинка со вздернутым носиком, любезно говорит:

— Насколько я вас понимаю, цель вашего приезда — изучать заводскую жизнь. Так?

— Да… собственно… так!

— Я не сомневаюсь, что Иван Васильевич ласт вам разрешение на изучение жизни, но, к сожалению, он сейчас занят. В данное время у него в кабинете как раз происходит совещание.

— Что-нибудь секретное?

— Нет, обыкновенное, нормальное совещание Собрались начальники цехов, инженеры, мастера.

— Голубушка, а нельзя ли мне обождать, пока Иван Васильевич освободится, не здесь, у вас в приемной, а там, в кабинете, на совещании? Посижу, послушаю, что народ говорит, и, таким образом, не теряя времени, начну изучать жизнь.

Симпатичная блондинка посмотрела на меня, подумала и… улыбнулась.

— Идите!.. Только тихонько!

Я осторожно отворил дверь, обитую коричневым дерматином, и вошел в просторный кабинет, заполненный людьми, сидевшими по обеим сторонам длинного стола, покрытого зеленым сукном. Одним концом он упирался в другой стол, письменный, массивный, украшенный резьбой, над которым монументально возвышался представительно-седоватый, но моложавый мужчина, по-видимому, сам Иван Васильевич.

Люди сидели не только за длинным столом, но и в креслах, стоявших вдоль стен. Я увидел свободный стул и тихо уселся. Никто не обратил на меня внимания, даже скатавшийся моим соседом понурый, неказистый блондин с блекло-голубыми грустными глазами. Глаза эти были устремлены на выступавшего а ту минуту энергичного здоровяка в военном кителе без погон и. как мне показалось, просили о чем-то «очередного оратора». Нет, не просили а безмолвно и жарко умоляли. Губы моего соседа при этом быстро шевелились.

Я напряг слух и разобрал слова. «Худо дело, худо!»

Вскоре картина стала для меня ясной.

Оратор в кителе без погон, обращаясь к моему соседу и называя его то Петром Филипповичем, то товарищем Камышевым, а то и просто Петей, критиковал ею за плохую работу механического цеха.

Говорил он очень спокойно, даже мягко, но убийственно-убедительно. Звучало это, как мне запомнилось, примерно так:

— На заводе, как на фронте. Сосед на фланге не поддержал — и наступление превращается в «пшик»… Мы тебе, Петр Филиппович, не раз говорили: товарищ Камышев, возьмись за ум, организуй работу в цехе как следует — ты на наши слова ноль внимания, фунт презрения. И я считаю, что если Петр Филиппович и дальше будет так относиться к своим обязанностям и к товарищеским предупреждениям, то придется нам тебя, Петя, поучить по-другому. И тогда уж не обижайся!..

После здоровяка в военном кителе выступил мастер Проценко, совсем еще молодой человек, худощавый, легкий, с интеллигентным нервным лицом. Этот критиковал не только беднягу Петра Филипповича, моего соседа, но и самого Ивана Васильевича, директора. На величественном лице последнего появилось выражение смущения, когда Проценко, заканчивая свою речь, сказал ему:

— Ваше отношение, Иван Васильевич, к Камышеву похоже на отношение крыловского повара к шкодливому коту.

Я посмотрел на соседа. Он был, что называется, мокрым, как мышь. Пот выступил на его лбу. на шее, даже его белесые броди были влажны.

Я вынул блокнот и стал делать свои записи, как вдруг услыхал басовитый голос Ивана Васильевича:

— Слово имеет товарищ Бородаев.

Я поднял голову и увидел, что к столу директора, председателя собрания, подошел и готовится начать свою речь невысокий мужчина с выпученными, маслянисто-черными, сверкающими от какого-то неистового, бесшабашного восторга глазами, с курчавой странной шевелюрой на непропорционально крупной голове: каждый волосок закручен этаким маленьким черным штопориком и как бы живет отдельной, независимой жизнью, не якшаясь со своими коллегами.

Мой сосед так и впился глазами в оратора. На его лице, все еще покрытом испариной, было написано: если хочешь добить, Бородаев, добивай скорей, не тяни!

А с Бородаевым творилось нечто для меня непонятное.

Продолжая с тем же бесшабашным, но уже злобным восторгом глядеть на сидящих в кабинете, он начал быстро розоветь. Мне показалось, что внутри у Бородаева происходит какая-то сложная может быть, даже ядерная реакция. Щеки и лоб у него постепенно сделались темно-розовыми, почти малиновыми Наконец произошло «расщепление», рот Бородаева раскрылся — и грянул взрыв!

— В то время как наш героический спутник. — вдруг завопил Бородаев звонким, надтреснутым и очень противным тенором, — совершает свой плановый полет…

Он не говорил, а именно вопил. Он вопил, как купальщик, попавший в речной водоворот. Он кричал, как прохожий, на которого в темном переулке напали грабители. Он стонал, как роженица. На него было страшно смотреть, но еще страшнее было его слушать.

— …Такие, как Камышев, нетерпимы в нашем здоровом коллективе! — грохотал Бородаев. — Камышевых надо беспощадно изгонять! — Он сделал выдох и судорожно глотнул новую порцию воздуха. — Камышевых надо публично бичевать… Камышевых надо судить, товарищи!..

Тут взгляд мой с продолжавшего вопить и орать Бородаева перешел на самого Камышева, и я от удивления так подался вперед, что чуть было не свалился со стула: Камышев весь снял от удовольствия. Он даже не пытался скрывать своей радости. Он улыбался, пожимал плечами, поглаживал себя по коленкам и не спускал повеселевших глаз с лица оратора.

— К прокурору Камышева! — между тем орал Бородаев. — Надо раз и навсегда покончить с камышевщииой, товарищи!

Наконец он затих. И сейчас же Иван Васильевич объявил десятиминутный перерыв. Участники совещания стали шумно выходить из кабинета. Мой сосед тоже поднялся и вышел. Я последовал за ним.

В коридоре я подошел к Камышеву, назвал себя и сказал.

— Петр Филиппович, вы меня извините за мое бестактное