взоры Ланицкого издали еще возвестили ей счастие. Задыхаясь от усталости, вбежал он в комнату графини, сложил руки любовников и мог только произнести одно слово: «Свобода! Вы счастливы!»

Король приказал, чтоб София на другой же день вышла замуж за своего жениха и тотчас поехала в Саксонию. Счастливая чета прощалась уже с графинею и сыном ее, как вдруг множество голосов послышались в передних комнатах; на лестнице сделался страшный стук, как будто происходила ссора между служителями дома и другими людьми, которые хотели ворваться в него насильно. Ланицкий вышел, желая узнать причину шума. Сени наполнены были солдатами; офицер всходил на лестницу.

— Вы ли молодой граф Ланицкий? — спросил он, приближась с учтивостию к графу.

— Я, милостивый государь! Что вам угодно? И для чего беспокоите матушку таким шумным приходом?

— Извините; я исполняю повеление короля. Не здесь ли, позвольте спросить, София Мансфильд?

— Здесь; но какое имеете до нее дело?

— Я должен отправить ее сию же минуту в Саксонию, а вас, государь мой, арестовать. Прошу покорно отдать мне вашу шпагу!

Ланицкий изумился, не постигая, каким преступлением навлек на себя королевский гнев. Ничто не было известно офицеру; он только имел приказание отправить Софию в Мейссен, а Ланицкого немедленно отвести в крепость Шпандау, государственную темницу.

— Хочу, непременно хочу узнать прежде свое преступление! — повторял Ланицкий, будучи вне себя от досады; но присутствие матери укротило его пылкость: он отдал свою шпагу.

— Август! — сказала Графиня, смотря на него с нежною доверенностию, — ты невинен, я в этом не сомневаюсь; правосудие короля успокоивает мое сердце!

Их разлучили.

На другой день, рано поутру, графиня едет в Потсдам. Короля еще не было во дворце, он учил гвардию. Часа через полтора возвращается, и первый человек, встретивший его на крыльце, была графиня Ланицкая — он подошел к ней с обыкновенною своею ласкою и сказал:

— Графиня! Я надеюсь, что вы не имеете никакого участия в безрассудном поступке вашего сына, ветреного, неблагодарного, дерзкого…

— Государь! Мой сын мог быть и ветрен, и дерзок, и безрассуден; но он имеет доброе сердце, он искренно привязан к Вашему Величеству; он живо чувствует те милости, которыми Вы его осыпали, и никогда не может быть неблагодарным!

— На это не скажу вам ни слова; но прошу вас нынче ввечеру приехать ко мне в Сан-Суси; буду ожидать вас в картинной моей галерее: там узнаете причину Августова заключения в Шпандау.

В восемь часов вечера графиня приезжает в Сан-Суси, короля еще не было в галерее. Графиня около получаса прохаживалась в ужасном волнении взад и вперед по комнате, наконец слышит голос и узнает походку короля; отворяется дверь: Фридрих входит и прямо идет к графине. Она остановилась, несколько минут ждала, чтобы король начал говорить; несколько минут не сводил он с нее проницательного своего взора, наконец сказал:

— Вижу, графиня, что вам ничто не известно. Взгляните на эту вазу, на это славное произведение Софии Мансфильд. Я знаю, что вам ее показывали прежде, нежели принесли в галерею; скажите, кто делал на ней роспись?

— Мой сын, Ваше Величество.

— Точно ли сын ваш, графиня?

— Точно, государь! София знала, что он имеет прекрасный почерк, и просила, чтобы он вместо ее сделал надпись на этой вазе.

— Не правда ли, что она заключает в себе самый лестный для меня панегирик?

— Какие бы ни были преступления моего сына, Государь, но Вы, конечно, не причтете к ним подлой лести, которая всегда противна была сердцу несчастного моего Августа. Вашему Величеству известно, что он недавно своею безрассудною неосторожностию едва не навлек на себя вашей немилости; но великодушное прощение Вашего Величества несказанно тронуло душу его; в жару благодарности своей написал он эту похвалу, которую несправедливо бы было почитать гнусною лестию, а еще несправедливее наказывать за нее так строго.

— Вы говорите, Графиня, как нежная мать, но вы в заблуждении! Кто вам сказал, что сын ваш арестован за несколько лестных слов? Поверьте, что я умею равно презирать и лесть и ругательство! Но в поступке вашего сына вижу такую черную неблагодарность, которая противна моему сердцу и за которую наказать его почитаю необходимым долгом. Прошу вас меня выслушать: я хотел подарить эту вазу Вольтеру; тот человек, которому поручено было ее уложить в ящик, показал мне надпись, сделанную вашим сыном: она польстила моему самолюбию, тем более, что я уверен был в прямодушии графа Ланицкого. Но тот же самый человек первый заметил, к общему нашему удивлению, что синяя краска, на которой сделана была надпись, отпала, и что под нею скрывалось еще несколько слов. Прежде написано было: «Во славу Фридриха Великого», но когда мы стерли краску, то ясно увидели слово «тирана». И так, милостивая государыня, вместо похвалы, которой, по уверению вашему, удостоил меня граф Ланицкий, вы можете прочесть на вазе лестную надпись: «Во славу Фридриха Великого тирана». Я не имею нужды вам делать на это своих замечаний; Фридрих, великий тиран, может быть другом матери, наказывая строго неблагодарного и дерзкого ее сына. Простите; завтра ввечеру увидимся.

Графиня не отвечала ни слова; сердце уверяло ее в невинности Августа, но в ту же минуту представились ей все прежние безрассудные поступки молодого человека, которые делали вероятным его настоящее преступление и оправдывали строгость короля. Возвратившись домой, нашла она у себя Альберта, который нетерпеливо желал узнать, по какой причине Ланицкий взят под стражу. Он изумился, когда графиня сказала ему о преступлении Августа. «Не может быть!» — воскликнул он твердым голосом и, не теряя ни минуты, побежал к тому человеку, которому поручено было укладывать вазу. Расспросив его обо всем, что было необходимо знать, отправлялся он на фабрику — словом, не забыл ни одной подробности, нужной для полного сведения об этом деле. На другой день ввечеру приезжает он к Графине, совершенно уверенный в невинности сына ее. И в этот вечер обыкновенное общество графини собралось у нее в доме; все сидели вокруг печальной матери и разговаривали о приключении Ланицкого.

— Какое счастие, — воскликнул англичанин, — быть гражданином такой земли, в которой никто не может быть лишен свободы, не узнавши прежде своей вины, где судят тебя в присутствии всего народа, где можно самому избирать своих судей, не опасаясь ни притеснения, ни пристрастия!..

Англичанин продолжал говорить с восторгом о законах своей отчизны; Фридрих был уже в комнате, и никто его не заметил…

— Ах! — воскликнула графиня, — как