— Если бы не понял — не пришел, — пробормотал он глухо. — Ты все-таки человек. Иначе бы не просил. А я прошу. Очень!
— Успокойся.
Глаза Семена умоляюще вспыхнули.
— Ты что-то знаешь? Я тебе верю. Тебе — да! Скажи!
— Я и говорю: успокойся. — Было смешно и горько смотреть на него. Заныло под сердцем. Юрий отвернулся и внезапно почувствовал сковывающую усталость, будто он вместе с Семеном все эти дни взбирался на невидимую гору.
— Техсовета не будет, и ты остаешься, скажи спасибо директору. А вот на партбюро мы тебя вытащим, там ответишь. — Семен кивнул как завороженный. — Хотя сомневаюсь, пойдет ли впрок. Одно знаю: на твоем месте я не стал бы вот так… унижаться.
— Спасибо, спасибо, Юра… — Семен тряхнул его руку.
Он исчез как-то мгновенно. Юрий все еще ощущал в ладони влажную, липкую теплоту.
В комнате Шурочка поднялась ему навстречу:
— Мне пора…
Он молчал, и она положила ему на плечи руки:
— Ты расстроен? — Он покачал головой. — Я вижу. Хочешь, чтобы осталась? Тебе было бы легче. Но я сейчас не могу, малышка дома одна… А что случилось? Куда ты выходил?
— Семен твой занервничал.
— Сам виноват. Так всегда…
— Между прочим, у него все в порядке, останется ведущим.
— Вот как, хм… Повезло ему.
«Так что не спеши открещиваться».
— Передам от него Викентию нижайшую благодарность, — усмехнулась Шура. — Он хоть понял, кому обязан?
— Так ты в Москву наладилась?
— Да, поздравь меня. Командирована в институт для конкретных переговоров. Уточнение условий, усиленная помощь. Ну, я теперь развернусь!
Она даже потянулась на носках, взмахнув руками в избытке чувств.
Так вот о каком «представителе» просил профессор. Личная симпатия плюс желание закрепить за Шурочкой почин — все-таки своя, институтская, полная возможность влиять… К тому же одинокая женщина, это уже ясно. И оттого ее наивно самодовольный жест в преддверии всяческих удач, желание как-то утвердиться лишь покоробили Юрия, вызвав что-то похожее на жалость.
— Юр! Ну что ты такой грустнячок? Не надо, все будет хорошо! Или опять ревнуешь…
Она и впрямь радовалась, расправляя крылышки для полета к Викентию Викентьевичу, может быть, даже не задумывалась о том, что разбитая чашка и дальше пойдет дробиться. От этой мысли стало и вовсе тошно, жалость, похожая на боль, не отпускала сердце.
— Тебе плохо? Может, вскипятить чаю? Хорошо бы с коньяком, на ночь…
— Не надо, — сказал он, — просто устал, болезнь выходит.
— Еще не вся вышла?
Он обжегся об ее улыбку, точно ступил босиком на пепелище, где еще тлел уголек.
— Не знаю.
— Я вправду тороплюсь. И собраться еще надо, подготовить отчет. А послезавтра встречай. Я буду с последней электричкой. Ладно?
Он кивнул и с удивлением прислушался к себе: радости не было. Может быть, все еще до конца не очнулся, не мог осмыслить, что произошло. Лишь пустота и тишина в душе, словно перестал ныть давно болевший зуб.
Она прижалась на миг к его плечу, потрепала волосы, он слегка отстранился.
— До свидания, — пропела Шурочка.
— Да-да, пока…
Он проводил ее до дверей и присел на край дивана. Потер лоб. Потом вышел на балкон, облокотился на перила. Внизу пестро текла толпа гуляющих. В сторону проходной размашисто шагали девчата и парни, торопясь на смену. Плыл в небе алый зрачок башенной стрелы. На углу под проводами в высоком подстаканнике маячил силуэт монтера. Вот он крикнул что-то шоферу, совсем как волшебник махнул рукой — и вспыхнули фонари.
Жизнь шла своим чередом…