разливалось из него, свет становился всё бледнее, а люди, только что так жадно впитывавшие его вибрации, теперь снова медленно опускали головы, и вставая обратно в строй, текли размеренными потоками к своим делам и чекпоинтам.

Руки мои ослабли и не было уже сил держать своё увядающее сокровище высоко над головой и , опустив их, я взяла его как новорожденного и начала тихо баюкать.

Еще пара слабых ударов, еще немного тепла осталось у меня в ладонях, а после наступила тишина и некогда огромное горящее от мыслей и чувств сердце, теперь съежилось в маленький черный уголёк.

Оторвав от него свой взгляд, я посмотрела на плывущих вокруг людей и та пустота, что огромной черной дырой зияла у меня в груди вмиг наполнилась лютой ненавистью, но, не найдя опоры и сердечного отклика, она утихла. Я в последний раз взглянула на свое почерневшее сокровище и бросив его под ноги толпе, как ненужный хлам, пошла дальше, к своему чекпоинту.

Послесловие.

В палате, тускло и монотонно потрескивая, горела люминесцентная лампа. Сквозь этот режущий слух звук сложно было разобрать, что говорил человек в халате и маске.

– Ничего, поживешь еще. Сердце мы тебе заменили, больше оно тебя не побеспокоит, но больше так не изводи себя. Людям нужен сон, еда и смысл жизни – мы же не машины, в конце концов.

16.07.2020

Пепел свободы

В крошечное окошко под потолком не так-то много можно увидеть. Если я сижу на бетонном заплеванном полу, то мне видно лишь огрызок луны, а если заберусь на нары и встану на цыпочки, то смогу разглядеть чуть больше. Это плац, по обеим сторонам дороги, ведущей к нему, каждую ночь зажигают факелы, чтобы те, кто стаскивают туда тела, могли разглядеть узкую заснеженную тропку. В камере очень холодно. Я часто вижу сквозь решётки окон, как не спеша падает снег. Правда он не белый, каким я помню его в детстве, а серый, смешанный с пеплом от костров, которые в последнее время стали зажигать все чаще.

Мы умираем и мне кажется, что скоро настанет и мой черёд – эта зима станет для меня последней. Я больше не могу выносить запах сгорающих на костре тел, не могу слышать стоны заключённых в соседних камерах. Я давно уже смирилась с тем, что вход здесь служит и выходом, и если заходишь ты сюда живой, выходишь обязательно мёртвой. Это единственное правило, которое работает здесь безотказно – другие дают сбой. Я попала сюда, кажется, в октябре.

Прежде чем меня завели в камеру, я наблюдала, как из неё выносят мою мёртвую предшественницу. Она не выдержала бесконечной череды неудачных экспериментов и однажды, украв ручку у санитара, расковыряла себе вены – так я слышала. Наверное "не жить" она хотела больше, иначе как можно объяснить такую жажду смерти, что даже обычная дешёвая ручка сгодилась для самоубийства. Она тихо истекла кровью под утро, и пока её измученное тело остывало, меня уже зашвырнули на ее место.

Я была одна из многих, кого отловили за сопротивление дозорным. Сейчас стало слишком уж легко попасть в немилость гвардии, ведь военным доплачивают за новых «лабораторных мышат», которых они передают в исследовательские центры по всей стране. Если у тебя нет родни, то ты легкая добыча, которую никто не будет искать. У ученых поджимают сроки, у правительства сдают нервы – все хотят жить, но во время конца света, обусловленного пандемией и крахом цивилизации, не всем это доступно.

Достаточно не надеть респиратор во время затянувшегося карантина или отойти более чем на сто метров от фактического места проживания без соответствующего пропуска и тебе уже заламывают руки. Тебе говорят что-то во время того, как пинают ногами и колотят дубинками, но все это летит мимо. Тебе зачитывают права, но какой в них смысл, когда от одного удара по голове они сразу же из неё вылетают. Прав у тебя нет. Ты вышел за границы дозволенного и теперь ОНИ будут решать, что дозволено тебе. Я просто вышла за едой и зашла чуть дальше положенного мне периметра, потому что внутри него не разграбленных и не сгоревших магазинов не осталось. Мы все сорвались с цепи, потеряли головы, но прежде – мы потеряли наши свободы. Их начали отбирать задолго до прихода первой волны пандемии. Было такое чувство, будто «сильные мира сего» решили посмотреть, а сколько можно отобрать у тех, на ком стоит этот мир? Тогда они прибрали к рукам свободу веры и какие-то религии вдруг оказались гонимы обществом. Свобода слова отправилась следом и простые люди уже не знали где ложь, а где правда. Информационный бум породил информационный кризис – никто не верил никому. С человеческими правами поступали также. Право на неприкосновенность, жилище, передвижение, на частную жизнь… Они все забрали у нас. Мир сыпался как карточный домик, люди озлобились, устали, они хотели новой власти, как глотка свежего воздуха, но вместо этого пришли ядовитые пары с полигонов, гарь от полыхающих лесов. Это и другие факторы провоцировали таяние ледников, ухудшение климата и повсеместное повышение температур. Проснулись вирусы, дремлющие в недрах умирающей планеты, и наступило начало конца.

Иммунитет падал, мы болели и даже не представляли чем, не знали чем это лечить. Если это была пневмония, грипп или банальное ОРВИ, человек сгорал за несколько дней, если СПИД – надежды не было даже у тех, кто мог позволить себе билет на луну, а если диагностировали рак, то от химиотерапии он только "расползался" еще сильней. Человечество проигрывало. Эпидемии переросли в пандемию, врачи лечили вслепую, ученые пытались найти универсальную вакцину, но в этой гонке побеждали лишь вирусы, а умирающее человечество потихоньку сходило с дистанции.

Что ж, теперь я здесь. Уже декабрь. Я оставила надежду выйти отсюда, потому что видела, что происходит с людьми, внутри этих грязных клеток. Там, на плацу, мертвецы, сгорая обретают долгожданную свободу, а здесь томятся лишь остатки людей, лабораторные мыши, на которых ставят опыты, создавая вакцину для небольшой кучки уцелевшей элиты и правящей верхушки. Меня насильно заразили одним из вирусов уже здесь, в этих стенах и "приглашали" в лабораторию три раза в неделю. Понедельник – забор данных. Среда – новая дозировка или комбинация лекарств. Пятница – сбор данных. Понедельник, среда, пятница, день за днем, месяц за месяцем…

Всё изменилось, когда в камеру напротив посадили поэта. Когда-то, в прошлой жизни, когда мы все еще были людьми, он читал свои стихи со сцены. Многие, приходившие на эти чтения, слушали его с замиранием сердца, шепотом вторили ему, произнося словно молитву, заученные наизусть строки. По ночам, когда ни надзиратели, ни лаборанты не могли нам помешать, он читал свои