убить, если рушится мир устало…
Всё в моей жизни отчаянной, дерзкой было: папы могила, мамы могила, мужа могила. И предавали меня с невозможной силой. Сын убегал курить на задворки сада, даже попал в ментовку. Меня знобило… Дочка моя…о, да что говорить: хрипели звуки простуженной флейты, что звуки капели.
Всё можно спрятать – боли, обиды, цели, словно в портфеле в Большой или Малой Ельне, то, как ладошки мои от волненья вспотели. Здесь хохлома золотая. Здесь синие гжели. Всё можно спрятать – и нет меня, на высоте я! Всё можно спрятать высОко, глубОко, широко, здесь исторически так уж сложилось, любимый, помнишь, мы ехали быстро. И штрафы платили за превышение скорости в автомобиле по воле неба, луга, поля, по воле рока.
Из цикла. Путешествие ДОМОЙ
ПРОДАННАЯ КАРТИРА Этот двор был когда-то самый родной – высь небесная, дно голубинное. Ни высотка, ни ельцинское, ни витринное. Но он снился так часто, что будто стал сном! Но он есть этот двор – как славянская правь! Он как летопись, он мне, как истинный Нестор. Монолит мой, металл, золочёный мой сплав, моё детство! Адрес: улица Стачек, семнадцатый дом. Понимаете, ангел там бродит небесный! То взлетает повыше он под потолком, ощущаю, он нужен мне! Вам – бесполезный! Домофон. Пара цифр. Не впускают. Я жду. Отпустите хотя бы вы ангела что ли. Он там бьётся в окно. Рвётся, словно в бреду. Его крылья я вижу за шторой. Потолок побелили, осталось пятно – это ангел! Он светит. Он был там давно. Оторвали обои, приклеили гипс, а мой ангел там есть, свесил крылышки вниз. И решётки вмурованы: ангел сквозь них: – Это я! Ангел Божий, Лаврентий я, мних! …Набираю вновь на домофоне число. Мой заветный портал, что закрыт, как назло. Кто вы, женщина? Кто? А фамилия их: Не откроем! Слепых мы. Глухих мы. Немых. Мы Бесслёзных. И мы Бессердечных. Подъезд сорок лет, как не ваш. Отойди. И не лезь.
Да, квартиру продали (мать, бабка, сестра). И квартира была непомерно стара! Деньги были растрачены по пустякам… Только ангел остался неведомый там! Он бы мог просочиться хребетно средь дня, внутривенно и костно, и кровно в меня! Подставляла я ангелу щёки, лицо и глядела на пятнышко на потолке, это был наш подъезд, было наше крыльцо, было-сплыло, растаяло на сквозняке в девяностые годы. Квартира, завод, тряпки, платья хранящие боль, соль и пот. Ах, ты Ельцинский центр, всё продали за цент. Поворачиваемся. Уходим. Прощай. Бьётся ангел о прутья, решётку, окно, золотое моё, непомерное дно! Бирюзовое пятнышко на потолке, там был рай, там был истинный, о, люди, рай! Вижу: пёрышко падает, ластясь к руке.
*** Детские эти качели, жжётся железо, если зимой языком лизнуть, то бесполезно после себя мне отъять, только с кровью во весь рот, трогать, не трогаю: на расстоянии жжёт!
Вот приближаюсь и чувствую: соль, слёзы, небо, вот приближаюсь и чувствую: можно залипнуть, ибо качели со вкусом зимы, снега, ветра, эти качели – вк, и фейсбук мой, и твиттер.
Эти качели – пацанские, тёплая ранка на языке до сих пор жжёт, что рыбка, и призывает коснуться, попробовать, вникнуть, словно всё та же я дерзкая девка-пацанка!
О, как я прыгала с крыши, играла в хоккей я. И в баскетбол! Доставала мячами до яркой, жгучей полоски луча, до хвостатого змея, после гурьбой мы бежали к соседям в столярку. Общая правда и вера во всём! А за балкой озеро! В нём утонула кудрявая девочка Соня, помню, ходили мы снова гурьбой в дом – поплакать, где же ты, Соня? Зачем же ты, Соня? Там омут. Соня лежала вся в белом, невестином, скромном, напоминала Египет. И склеп фараона. Напоминала фонтан. Площадь Красную, ЦУМы. Пахло кутьёю, вареньем и брагой изюмной.
Дальше обрыв. Дальше омут. Барак и качели. Как вы смогли сохраниться, о как вы сумели? У закопченных заборов, сараев алкашных, мир мой негибнущий, мир скомороший, вчерашний! Детской площадки, стола доминошного. Бати вечно сидят там с пивасиком, в дыме табачном. Кто-то курил Беломор, Чайку, Астру и Приму. Я на качелях любила качаться. А двор – мат на мате. Так проходили все осени, вёсны и зимы.
Летом иное: цветы, огороды, картоха. Что за упрямый народ – всё копают, копают. Что за упрямый народ, всё клянут то, что плохо: пенсия, мрот, недостаток. А жизнь – расписная…
Я ни за что за границу не съеду. Чего я там не видала? На Кипрах, Мальдивах и Мальтах? Нет освещения здесь. Даже нету асфальта. Но обещать – обещали. А, значит, построят!
*** Как оплатить мне вам, люди, за ваше добро? Чем мне воздать? Как слаба моя вещая сила… Кто б научил… Ибо вами теплеет нутро слева, где сердце, для вас это сердце растила! Только для вас воскричать мне зегцизей, для вас в колкое небо! Для вас белой рыбицей плавать! Не вопреки, а для вас – на костёр, разделясь на огоньки, чтоб вас греть человеческой лавой, не вулканической той, что в пух прах испечёт. Только добром – не запиской, виня в своей смерти и не щадя, не обманывая… Просто грейте ваше объятье, лицо, тело, руки, живот. Только добром, люди, люди, отчаянно к вам! Как бы успеть… как бы не опоздать, не споткнуться… Дайте святые – мне их целовать – дайте руци мне материнские ваши, мне те, что с бедой пополам. Вам! Даже тем, не любившим, не верящим, вам надо втройне поклониться, всем злящимся – ибо в них травмы. По-христиански, старушьи, по-женски. Не так, как «воздам», наоборот, не воздам и не брошу я камень. Спинки стерляжии ваши, ушедших от мя. Ваши затылочки тёплые, мягкие, птичьи. Чем оплачу даже за не приятье меня, ибо больней не любить вас и горечь горчичней! Пепел храню всех сгоревших, ушедших веков, ноша своя мне всех цивилизаций не тянет. Чем оплатить…из каких мне материй и тканей? Вам я молюсь! Коль судить, то судите вы сами. Просто хочу я морщинку погладить рукой (вам – не принявшим и вам – отвергающим) вашу! Всех пощадить – убивающих, губящих мя… Дай ототру я с щеки твоей черную сажу, дай я сниму для тебя свою с тела рубашку дай я тебе поклонюсь, дай раскинусь плашмя. Это добро тоже, коли мне больно зело. Сколько добра! Для меня его сделали люди. Благодарить как? Слабо человечье тепло. О, как воздать мне возвышенно, вяще, светло, праведно, звездно, космически и полногрудно?
Всё в моей жизни отчаянной, дерзкой было: папы могила, мамы могила, мужа могила. И предавали меня с невозможной силой. Сын убегал курить на задворки сада, даже попал в ментовку. Меня знобило… Дочка моя…о, да что говорить: хрипели звуки простуженной флейты, что звуки капели.
Всё можно спрятать – боли, обиды, цели, словно в портфеле в Большой или Малой Ельне, то, как ладошки мои от волненья вспотели. Здесь хохлома золотая. Здесь синие гжели. Всё можно спрятать – и нет меня, на высоте я! Всё можно спрятать высОко, глубОко, широко, здесь исторически так уж сложилось, любимый, помнишь, мы ехали быстро. И штрафы платили за превышение скорости в автомобиле по воле неба, луга, поля, по воле рока.
Из цикла. Путешествие ДОМОЙ
ПРОДАННАЯ КАРТИРА Этот двор был когда-то самый родной – высь небесная, дно голубинное. Ни высотка, ни ельцинское, ни витринное. Но он снился так часто, что будто стал сном! Но он есть этот двор – как славянская правь! Он как летопись, он мне, как истинный Нестор. Монолит мой, металл, золочёный мой сплав, моё детство! Адрес: улица Стачек, семнадцатый дом. Понимаете, ангел там бродит небесный! То взлетает повыше он под потолком, ощущаю, он нужен мне! Вам – бесполезный! Домофон. Пара цифр. Не впускают. Я жду. Отпустите хотя бы вы ангела что ли. Он там бьётся в окно. Рвётся, словно в бреду. Его крылья я вижу за шторой. Потолок побелили, осталось пятно – это ангел! Он светит. Он был там давно. Оторвали обои, приклеили гипс, а мой ангел там есть, свесил крылышки вниз. И решётки вмурованы: ангел сквозь них: – Это я! Ангел Божий, Лаврентий я, мних! …Набираю вновь на домофоне число. Мой заветный портал, что закрыт, как назло. Кто вы, женщина? Кто? А фамилия их: Не откроем! Слепых мы. Глухих мы. Немых. Мы Бесслёзных. И мы Бессердечных. Подъезд сорок лет, как не ваш. Отойди. И не лезь.
Да, квартиру продали (мать, бабка, сестра). И квартира была непомерно стара! Деньги были растрачены по пустякам… Только ангел остался неведомый там! Он бы мог просочиться хребетно средь дня, внутривенно и костно, и кровно в меня! Подставляла я ангелу щёки, лицо и глядела на пятнышко на потолке, это был наш подъезд, было наше крыльцо, было-сплыло, растаяло на сквозняке в девяностые годы. Квартира, завод, тряпки, платья хранящие боль, соль и пот. Ах, ты Ельцинский центр, всё продали за цент. Поворачиваемся. Уходим. Прощай. Бьётся ангел о прутья, решётку, окно, золотое моё, непомерное дно! Бирюзовое пятнышко на потолке, там был рай, там был истинный, о, люди, рай! Вижу: пёрышко падает, ластясь к руке.
*** Детские эти качели, жжётся железо, если зимой языком лизнуть, то бесполезно после себя мне отъять, только с кровью во весь рот, трогать, не трогаю: на расстоянии жжёт!
Вот приближаюсь и чувствую: соль, слёзы, небо, вот приближаюсь и чувствую: можно залипнуть, ибо качели со вкусом зимы, снега, ветра, эти качели – вк, и фейсбук мой, и твиттер.
Эти качели – пацанские, тёплая ранка на языке до сих пор жжёт, что рыбка, и призывает коснуться, попробовать, вникнуть, словно всё та же я дерзкая девка-пацанка!
О, как я прыгала с крыши, играла в хоккей я. И в баскетбол! Доставала мячами до яркой, жгучей полоски луча, до хвостатого змея, после гурьбой мы бежали к соседям в столярку. Общая правда и вера во всём! А за балкой озеро! В нём утонула кудрявая девочка Соня, помню, ходили мы снова гурьбой в дом – поплакать, где же ты, Соня? Зачем же ты, Соня? Там омут. Соня лежала вся в белом, невестином, скромном, напоминала Египет. И склеп фараона. Напоминала фонтан. Площадь Красную, ЦУМы. Пахло кутьёю, вареньем и брагой изюмной.
Дальше обрыв. Дальше омут. Барак и качели. Как вы смогли сохраниться, о как вы сумели? У закопченных заборов, сараев алкашных, мир мой негибнущий, мир скомороший, вчерашний! Детской площадки, стола доминошного. Бати вечно сидят там с пивасиком, в дыме табачном. Кто-то курил Беломор, Чайку, Астру и Приму. Я на качелях любила качаться. А двор – мат на мате. Так проходили все осени, вёсны и зимы.
Летом иное: цветы, огороды, картоха. Что за упрямый народ – всё копают, копают. Что за упрямый народ, всё клянут то, что плохо: пенсия, мрот, недостаток. А жизнь – расписная…
Я ни за что за границу не съеду. Чего я там не видала? На Кипрах, Мальдивах и Мальтах? Нет освещения здесь. Даже нету асфальта. Но обещать – обещали. А, значит, построят!
*** Как оплатить мне вам, люди, за ваше добро? Чем мне воздать? Как слаба моя вещая сила… Кто б научил… Ибо вами теплеет нутро слева, где сердце, для вас это сердце растила! Только для вас воскричать мне зегцизей, для вас в колкое небо! Для вас белой рыбицей плавать! Не вопреки, а для вас – на костёр, разделясь на огоньки, чтоб вас греть человеческой лавой, не вулканической той, что в пух прах испечёт. Только добром – не запиской, виня в своей смерти и не щадя, не обманывая… Просто грейте ваше объятье, лицо, тело, руки, живот. Только добром, люди, люди, отчаянно к вам! Как бы успеть… как бы не опоздать, не споткнуться… Дайте святые – мне их целовать – дайте руци мне материнские ваши, мне те, что с бедой пополам. Вам! Даже тем, не любившим, не верящим, вам надо втройне поклониться, всем злящимся – ибо в них травмы. По-христиански, старушьи, по-женски. Не так, как «воздам», наоборот, не воздам и не брошу я камень. Спинки стерляжии ваши, ушедших от мя. Ваши затылочки тёплые, мягкие, птичьи. Чем оплачу даже за не приятье меня, ибо больней не любить вас и горечь горчичней! Пепел храню всех сгоревших, ушедших веков, ноша своя мне всех цивилизаций не тянет. Чем оплатить…из каких мне материй и тканей? Вам я молюсь! Коль судить, то судите вы сами. Просто хочу я морщинку погладить рукой (вам – не принявшим и вам – отвергающим) вашу! Всех пощадить – убивающих, губящих мя… Дай ототру я с щеки твоей черную сажу, дай я сниму для тебя свою с тела рубашку дай я тебе поклонюсь, дай раскинусь плашмя. Это добро тоже, коли мне больно зело. Сколько добра! Для меня его сделали люди. Благодарить как? Слабо человечье тепло. О, как воздать мне возвышенно, вяще, светло, праведно, звездно, космически и полногрудно?