соседи и груши.
Это было во сне, в полуяви, в дремоте.
На столе: пироги, с маком булки, ватрушки,
скатерть белая: кисти, узорные рюшки.
День субботний.
И ворчала соседка – унылая тётка:
космы белые, жидкие волосы. Гребень
выпадал постоянно безмерно, без счёта.
И ломались гремучие молнии в небе.
Чирк! И капли из времени «после потопа».
Чирк! И груши дробились о жаркую землю
те, которые мы не собрали укропно,
травянисто, которые мы не успели
до грозы. До дождя. До всего, что случится.
До болезни соседки, она так боялась,
что её обворуют! Что люди, что птицы
у неё стащат кольца, серёжки, нить, спицы.
Я, как вспомню соседку, кольнёт в сердце жалость!
Ошалело мне в горло впивается горе,
пробивает до дрожи! И что с нею сталось,
это же не ветрянки, как в детстве, не кори,
много хуже! Соседка на десять запоров
закрывала дощатые, драные двери.
Всё равно – хоть не спи – ей мерещились воры,
ей казались и блазнились всюду потери.
Её долго лечили в психушке. Где Каи
золочёные кубики льдов разноцветных
собирали у ног равнодушных блондинок.
Было жалко нам тётку, мы тётку забрали.
Мы сварили компот. Было жаркое лето.
Лето свадеб, застолий, варений, поминок.
Но компот был без груш, то есть без аномальных
этих странных плодов. Этих сладких. Прогретых
жёлтым солнцем! Из слив, из черешен, из редкой
боровинки ванильной, почти полупьяной.
Помню, как я компот подавала соседке.
Помню, как заорала тогда она странно.
Что я груши украла. Что груши я спёрла.
Но их не было – груш! Я твердила упорно.
Ибо градом побило кровавые ветки.
Но блажила соседка безумнейшим горлом:
– Это Ветка!
Наутро не стало соседки!
…О, поэт! Погляди: небо рваное в клочья.
Бог отчаялся пересоздать человека.
Режет вены: сынки мои, братушки, дочки!
Магдалина – опять непотребная девка,
сколь ни кайся – опять продаёт она ночки!
Сумасшествие душит.
Сочится кровь ало.
Из могилы, наверное, тётушка встала.
Ищет груши!
Ё.
Здесь навряд ли проедет автобус. Пути в ямах, лужах, колдобинах – жуткое дело. Ах, помилуй, мя грешную! Нынче родить: поясница болит, слышен хруст вдоль кости, и кровавит рубаху мне тело.
Доктор маленький, щуплый. Не сможет найти на запястье мне пульс. Так юродство, сумасшествие мира сгребает в горсти, циферблат каменеет с пяти до шести. То ли утро, то ль вечер – всё просто!
Всё обыденно. Но мне сегодня родить и качать этот мир, прижимать к тощим рёбрам. У галактик окраинных я взаперти и подол мой рубахи разорван. И по этим дорогам, где ямы, где грязь, и по этим лесам там, где я родилась, стать такой же улыбчиво доброй. Если ратовать не за себя, за других. Мамы, бабушки, мужа и дочки. В старой «Скорой» я помощи. Бьётся под дых мне весь мир – весь сыновьим комочком. Брови, щёчки, затылок, мой Яблочный спас. Все ошибки моих лихолетий. Я, рожая, всё прошлое вижу сейчас, так меня этот день истерзал и потряс, всем нутром моим ветхозаветен.
Наизнанку я вывернута искони, вот они эти самые женские дни: продолженье небесного рода и земного зачатья. Но где же роддом, девяностые годы вокруг и Содом. И обещанная всем свобода.
Но горжусь, что в таком переплёте, вверх дном, перевёрнутом, как пепелище, от страны заблудившейся не отреклась. Я рожала. Я плакала. В синюю бязь, по талонам давали, как нищим, я сама из окраин, сама я из царств, заворачивала я родного мальца, я сама – эта пища… Я тогда так жила. Такова моя суть, моя левая, моя правая грудь. Я сама, я сама эти груди!
На окраине нашей, как прежде темно, алкаши, наркоманы да блудни. Но здесь сердце моё. Сердце обожжено, и судьба моя скручена в веретено. И пора восклицать мне: «Кто судьи?»
Грабь награбленное да у татей тащи. Эти бязи да льны, эти кровли да мши. Ничего не изменится в мире. Посреди этих рытвин и матерщин крутится маховик наших тёплых глубин и о лучшем не ври мне, не ври мне. Не неси этот бред. Не сули мне побед. Правда лучше, чем ложь. И настырней.
В КОЛЫБЕЛИ ЛЕЖАЛА НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА Хорошенькая! Она смотрела на Пульхерию синими прелестными глазами. Спаслись! Успели! Муж и трое сыновей обнимали Пульхерию. Все вместе они рыдали. Было жалко своей квартиры на улице Космической, хотя её всё равно пришлось отдать за долги ИНВЕСТБАНКУ потому, что муж не смог расплатиться по счетам, занявшись коммерцией. Было жалко старых привычных вещей, утвари, ковров, холодильника «Свияга», стиральной машинки «Элита», комсомольского значка, лагеря Артек, пионерского горна и горниста в парке возле проходной завода. Было жалко гипсового Ленина, улицы Карла Маркса, дома номер тринадцать, сараев, автомобиля Волга, пионерского галстука, вожатых, магазина «Восход». Теперь у нас столица закатов. Ну, и название! – Мама, мамочка! – позвала Пульхерия, оглядываясь, прижимая к себе новорожденную дочку. С этим затоплением даже не смогли по-хорошему попрощаться с Нонной Кизиловной! И её могила осталась там, под водой. Только Пульхерия закрывала глаза, сразу вздрагивала: она видела, как Розочка отчаянно тащит своего Розумовского, но силы на исходе, хорошо, что подоспели спасатели. А ещё Верочка, Антип, Феликс, Мирон Мироныч, Иван Иванович и Иван Никифорович – жители Соцгорода! Если честно, то Соцгород внутри нас! Мы вынесли на поверхность мечту о нём, как о небывалом и сказочном городе, городе прошлого. Пусть наивного, но правильного! Пусть неверного, придуманного, чего не может быть в действительности. Ибо на поверхности Чикаго, Нью-Йорк, Париж. Лондон. А ещё Питер и Москва. Кожу протыкает словно насквозь шпиль Иссакия. А ещё войны свои и чужие. Бои, перестрелки, люди гибнут…люди…люди… Девочка могла рассказать всё по порядку. Она пока ещё только плакала. Но её уста – уста младенца рождённого могли излагать только правду. Фразы легко считывались и угадывались в её ночном плаче. Их можно было записывать под утро так, чтобы получалась книга. Уста младенца глаголили истину. И это был живой настоящий младенец! И это были мои уста. Поэтому всё, что здесь изложено чистейшая правда. Правда устами младенца, зачатого в Соцгороде. Этот город-мечту не вынешь из сердца, не потопишь в воде, прибывающей, дотягивающейся до окон, заглядывающей в наши глаза. Ибо сколько не топи лучший кусок времени, страны, государства, он всё равно будет жить на самом дне, как корабль с его несметными богатствами, с драгоценными запасами, с украшениями. Это и есть золото партии – оно утонуло вместе с Соцгородом.
Ё.
Здесь навряд ли проедет автобус. Пути в ямах, лужах, колдобинах – жуткое дело. Ах, помилуй, мя грешную! Нынче родить: поясница болит, слышен хруст вдоль кости, и кровавит рубаху мне тело.
Доктор маленький, щуплый. Не сможет найти на запястье мне пульс. Так юродство, сумасшествие мира сгребает в горсти, циферблат каменеет с пяти до шести. То ли утро, то ль вечер – всё просто!
Всё обыденно. Но мне сегодня родить и качать этот мир, прижимать к тощим рёбрам. У галактик окраинных я взаперти и подол мой рубахи разорван. И по этим дорогам, где ямы, где грязь, и по этим лесам там, где я родилась, стать такой же улыбчиво доброй. Если ратовать не за себя, за других. Мамы, бабушки, мужа и дочки. В старой «Скорой» я помощи. Бьётся под дых мне весь мир – весь сыновьим комочком. Брови, щёчки, затылок, мой Яблочный спас. Все ошибки моих лихолетий. Я, рожая, всё прошлое вижу сейчас, так меня этот день истерзал и потряс, всем нутром моим ветхозаветен.
Наизнанку я вывернута искони, вот они эти самые женские дни: продолженье небесного рода и земного зачатья. Но где же роддом, девяностые годы вокруг и Содом. И обещанная всем свобода.
Но горжусь, что в таком переплёте, вверх дном, перевёрнутом, как пепелище, от страны заблудившейся не отреклась. Я рожала. Я плакала. В синюю бязь, по талонам давали, как нищим, я сама из окраин, сама я из царств, заворачивала я родного мальца, я сама – эта пища… Я тогда так жила. Такова моя суть, моя левая, моя правая грудь. Я сама, я сама эти груди!
На окраине нашей, как прежде темно, алкаши, наркоманы да блудни. Но здесь сердце моё. Сердце обожжено, и судьба моя скручена в веретено. И пора восклицать мне: «Кто судьи?»
Грабь награбленное да у татей тащи. Эти бязи да льны, эти кровли да мши. Ничего не изменится в мире. Посреди этих рытвин и матерщин крутится маховик наших тёплых глубин и о лучшем не ври мне, не ври мне. Не неси этот бред. Не сули мне побед. Правда лучше, чем ложь. И настырней.
В КОЛЫБЕЛИ ЛЕЖАЛА НОВОРОЖДЕННАЯ ДЕВОЧКА Хорошенькая! Она смотрела на Пульхерию синими прелестными глазами. Спаслись! Успели! Муж и трое сыновей обнимали Пульхерию. Все вместе они рыдали. Было жалко своей квартиры на улице Космической, хотя её всё равно пришлось отдать за долги ИНВЕСТБАНКУ потому, что муж не смог расплатиться по счетам, занявшись коммерцией. Было жалко старых привычных вещей, утвари, ковров, холодильника «Свияга», стиральной машинки «Элита», комсомольского значка, лагеря Артек, пионерского горна и горниста в парке возле проходной завода. Было жалко гипсового Ленина, улицы Карла Маркса, дома номер тринадцать, сараев, автомобиля Волга, пионерского галстука, вожатых, магазина «Восход». Теперь у нас столица закатов. Ну, и название! – Мама, мамочка! – позвала Пульхерия, оглядываясь, прижимая к себе новорожденную дочку. С этим затоплением даже не смогли по-хорошему попрощаться с Нонной Кизиловной! И её могила осталась там, под водой. Только Пульхерия закрывала глаза, сразу вздрагивала: она видела, как Розочка отчаянно тащит своего Розумовского, но силы на исходе, хорошо, что подоспели спасатели. А ещё Верочка, Антип, Феликс, Мирон Мироныч, Иван Иванович и Иван Никифорович – жители Соцгорода! Если честно, то Соцгород внутри нас! Мы вынесли на поверхность мечту о нём, как о небывалом и сказочном городе, городе прошлого. Пусть наивного, но правильного! Пусть неверного, придуманного, чего не может быть в действительности. Ибо на поверхности Чикаго, Нью-Йорк, Париж. Лондон. А ещё Питер и Москва. Кожу протыкает словно насквозь шпиль Иссакия. А ещё войны свои и чужие. Бои, перестрелки, люди гибнут…люди…люди… Девочка могла рассказать всё по порядку. Она пока ещё только плакала. Но её уста – уста младенца рождённого могли излагать только правду. Фразы легко считывались и угадывались в её ночном плаче. Их можно было записывать под утро так, чтобы получалась книга. Уста младенца глаголили истину. И это был живой настоящий младенец! И это были мои уста. Поэтому всё, что здесь изложено чистейшая правда. Правда устами младенца, зачатого в Соцгороде. Этот город-мечту не вынешь из сердца, не потопишь в воде, прибывающей, дотягивающейся до окон, заглядывающей в наши глаза. Ибо сколько не топи лучший кусок времени, страны, государства, он всё равно будет жить на самом дне, как корабль с его несметными богатствами, с драгоценными запасами, с украшениями. Это и есть золото партии – оно утонуло вместе с Соцгородом.