притаился враг. В руке он сжимал рукоять армейского ножа, прислушиваясь к приглушенным голосам, доносящимся с цокольного этажа, и ждал. Наконец говорившие внизу разошлись. Послышалось тихое шарканье шагов по бетонным ступеням. На лестнице мелькнул свет налобного фонаря, за которым из подвала на этаж поднялась темная фигура. Притаившийся внимательно следил за ее движениями, выбирая удобный момент для атаки. Но вдруг фигура резко остановилась, озираясь по сторонам. Человек, готовый нанести удар в этот момент, передумал. Цель оказалась начеку. Мог завязаться бой, который неизвестно чем бы закончился. «Пусть проходит», – подумал он. А фигура, чуть постояв, двинулась дальше, на второй этаж. Проводив ее взглядом, человек, не издав ни единого звука, спустился в подвал и подкрался к дизельной. Дверь, конечно, оказалась не закрытой. Как беспечно! Размытый силуэт скользнул в открытый проем, отработав бойцов, находящихся внутри, до того, как те сумели что-либо понять.

Вытирая с ножа темную кровь о рукав одного из трупов и убирая его в ножны, притороченные на груди, человек, поплевав на руки и растерев ладони между собой, схватился за стартер…

Выйдя из дизельной, Зорин пошел вверх по лестнице. Поднявшись из подвала на первый этаж, он затылком ощутил чье-то присутствие. Неприятное такое ощущение. Словно в спину ему внимательно смотрят. Он замер, прислушиваясь к ощущениям, потом поводил фонарем по сторонам, удобнее перехватив винторез. Наваждение тут же исчезло. Сославшись на переутомление, Алексей зашагал дальше. Надо было проверить Арстанбаева.

Поднявшись на второй этаж, Зорин направился к окну второго этажа, противоположному позиции лейтенанта Сазанова, и обнаружил, что пост брошен. У окна пусто, никого.

– Эй, Татарин! Алмат, ты где?! – вполголоса прокричал Зорин.

– Да здесь я! – отозвался прапорщик, выходя из соседнего помещения и застегивая ширинку. – Приспичило вот, – и потом, подняв палец вверх и сымитировав умное лицо, процитировал: – «Поссать и родить – нельзя погодить!» – и осклабился в улыбке.

– Ну, ты совсем оборзел! Пост покинул! Ну, мочился бы здесь, а вдруг чего! – разозлился Зорин. – Да еще и оружие без присмотра оставил. – Алексей кивнул на пулемет, стволом вверх стоявший в углу.

– Да нет тут никого, брось, командир, – состроив снисходительную мину, сказал прапорщик, ухмыляясь одними глазами.

– Да ну тебя на хер, Алмат, ты чего как маленький? Раз в год и палка стреляет.

Разговор прервал чих двигателя генератора, потом еще один. Потом мотор завелся и с надрывом затарахтел, зажигая уцелевшие лампы.

– Вот это другое дело! – воскликнул Зорин, улыбаясь и разглядывая горящие лампочки.

И вдруг покинувшее его недавно чувство чужого присутствия ледяной иглой проникло в затылок, колокольчик опасности гулко забился в груди о ребра, опускаясь в живот.

– Ах ты ж сука! Леха! – воскликнул Татарин и рванулся в угол к пулемету.

А дальше…

А дальше все происходило как в замедленной съемке.

Зорин медленно поворачивает голову. Тело еще медленнее следует за ней, руки плетями свисают, удерживая винтовку, словно штангу. Арстанбаев, бросив расстегнутую ширинку, будто находясь на глубине и преодолевая сопротивление воды, вскидывает руки, тянется ими к пулемету с ошалелыми глазами на перекошенном лице…

Слышится гулкий протяжный хлопок.

Пламя, источник которого находится ниже уровня второго этажа, освещает прапорщика, выгоняя из него длинную смазанную тень. Вместе с тем в стену возле окна, кружась и фыркая, оставляя за собой белый дымный хвост, влетает цилиндр, который при контакте со стеной взрывается яркой белой вспышкой. В стороны летят остатки стекла, осколки кирпича, оконной рамы и поражающих элементов. Арстанбаев, который так и не успел дотянуться до оружия, оказался между осколками, ударной волной и командиром. Его отбрасывает в сторону. Мощное тело прапорщика с силой врезается в Зорина, припечатывая его к стене, выбивая дух.

Реальность взрывается миллионами ярких искр, а может, это был налобный фонарь… и наступает темнота. В ней, в темноте, так хорошо, тихо, спокойно. Здесь не о чем волноваться.

***

Зорин пришел в себя. Открыл глаза. Из пластикового окна их квартиры-студии, расположенной на девятом этаже, открывался прекрасный вид на Волгу, на новый Президентский мост, по которому туда-сюда снуют автомобили. В приоткрытое окно веет теплый ветерок, наполняя ароматами лета комнату, где они перемешиваются с ароматами готовящегося обеда, над которым его Елена колдовала с недавнего времени. Вот она в фартуке поверх легкого летнего платья, порхает между столом и плитой, ловко жонглируя столовыми приборами. На детской площадке перед домом, словно птицы, гомонят детские голоса, щебет радости и беззаботного счастья. У него и самого на душе стало очень хорошо, то чувство, которое он почти забыл.

Выбросив в форточку окурок сигареты, Алексей повернулся. На нем были синие трико с тремя белыми лампасами и белая майка. Сегодня, кажется, выходной. Точно, воскресенье. Вот и жена дома, и Василиска.

Дочка.

Василиса заняла центр комнаты и разложила свой набор пластиковой посуды в красивых розовых оттенках для чаепития, такие маленькие чашечки на блюдцах, ложечки, чайничек и заварник. Детский пластиковый столик, такие же стульчики. На них сидят плюшевые игрушки, принимая участие в таинстве чайного ритуала. Странно! У плюшевого мишки почему-то только одна лапка. А дочь как будто и не замечает этого. Тоненьким голоском она напевает детскую веселую песенку и разливает невидимый напиток по чашкам.

– Леша, ты проголодался? Как ты думаешь, он хорошо прожарился? – раздался задорный голос супруги. Она и без него прекрасно понимала состояние готовности блюда, однако хотела привлечь внимание супруга к себе.

– М-м-м, пахнет вкусно! – Алексей почувствовал, что очень сильно проголодался, как будто не ел целую вечность. В животе заурчало, он хотел было ответить, что очень голоден, но, повернувшись к жене лицом опешил, слова застряли в горле. В нос ударил запах свежей крови вперемешку с запахом паленого мяса.

На противне, который жена держала в руках и мило улыбалась, лежала и парила голова прапорщика Арстанбаева, в глазах застыл животный страх, они смотрели прямо на него.

– Папа, хочешь чаю? – отозвалась дочь из-за спины грубым, чужим, словно растянутым на звуковой дорожке голосом.

Он повернулся к дочери и