разместила, кисти, карандаши, стакан воды и акварельный нобор. Рисуя карандашный набросок, оставив на пространстве листа, где наметила контуры кипариса – просвет, провела влажной кистью с востока на запад и повторяя мазки вдоль листа, окрасив темно-фиолетовым морское дыхание и его непроглядную даль…

В ночном прохладном тумане искрилась зеленая хвоя, с деревьев повеяло ароматом цветения и словно, переплетаясь с нотами сандаловой амбры, аромат вливался в благоухание и рокотание всепоглощающей, плескающей дали проникая в растворённые окна, сливаясь с увертюрами насекомых, приятно услаждающих слух из глубины необозримой черноты в горизонте.

«А всего только несколько месяцев прошло с той поры, как она дома на юге, вне бетонных строений Москвы», сейчас в самом разгаре июля, куда – то уходили прожитые в столичном мегаполисе дни, с когда – то имевшими место событиями; с мельканием множества лиц, среди литературных клубов, музеев, каких – то по трудоустройству агентств и передвижением на метро, с присутствием в жизни чуждого семейства Владимира, как и самого, этого научного деятеля. А кроме того и встречи с однокурсником студенческих лет, Мохаммедом, прогулками с Браниславом, с его пиаром и охотой папарацци за знаменитостями, походами по всевозможным литературным московским сообществам. «Да, какой в этом мельтешении смысл? В суете бесконечной и монотонных будничных дней, в беге по кругу, словно загнанным в клетку зверьком и не удивительно, когда от всей этой жизни, голова так и покатится колесом! Ау…, а где она жизнь, пленительная и зовущая красотой, мимолётная, сотканная из невероятных событий и наполненных счастьем и радостью дней, неужели в этом ничтожном и моральном насилии, издевательством над собой?»

А порой, погружаясь в свой мир, предаваясь философии жизни и в то же время, созерцая на черте фиолетово – синего горизонта, ярко жёлтое, вечернее солнце, минутами оно опускалось всё ниже…, в раздумьях, загорая на берегу, она всякий раз повторяла себе: «Как же, здесь хорошо, в безлюдье и гармонии с морем, божественном одиночестве, в удалении дикого пляжа».

Вот и розовый свет окрасил пригорок и ряд ступеней, что тянулись вдоль леса. На ходу пересчитывая ступени, поднимаясь по лестнице с пляжа, насчитывая снизу до верха сто двадцать пять, приближаясь деревянному храму …, она оглянулась назад, окинув сквозь ветви с изумрудом листвы панораму, над морем: Где сливаясь с бирюзой в волне, утопая, тонуло жёлтое солнце, круг на горизонте, медленно перетекало в яичный овал, минуты и яйцо погрузилось в темноту сине – зелёной водной лазури, следом утащив за собой в глубину и лёгкий, позолоченной шлейф, что мгновеньем рябил драгоценной дорожкой.

Подходя ближе к церкви Святых Царских Мучеников, за ступеньками у высоких ворот, разделяющих территорию санатория и жилищного комплекса, направляясь, было вперёд, но невольно замешкавшись: Словно выходя из своей иллюзорности и созерцания, замечая, силуэт, напомнивший ей чем – то кого – то и, вместе с тем, осознав, что силуэт женщины ей чем – то знаком, тем временем думая: «Неужели то, Аля?»

– Привет, Алевтина, я вижу, как будто бы ты…, – разглядывая знакомую, тем временем, заприметив, как сильно осунулись черты её; запали и очертились резкостью на лице, а вот фигура: Теперь то, обозначив сушёным ди – лито сухофруктов, в недавнем налитые полные формы, а подумать только то, и всего, минуло около полу года, когда они виделись с Алевтиной в Москве. И как чёрт из коробочки промелькнула стремительно мысль: «Действительно, стоит ли, так держаться за представителя сильного пола, в непрестанной заботе о взрослых семьях детей, выгадывая и подчиняясь материально взглядам, взваливши себе нелёгкую ношу на плечи, а ради чего, тянуть неустанно непосильный весь груз? В угоду всего этого мнимого благополучия, или есть иные причины…», но нить её мысли с разговором, прервалась…

– Да, без малого месяц, мы здесь вместе с внуком на даче с Володей. Вот, а ты… Смотрю, Сысоев странное дело, один и давно, а ты на удивление, отдыхаешь сама по себе…, а в Москву?

– Да, а как же, иначе, если с ним мы расстались, – ответив, Людмила подумала: «Что значит эти слова или это её провокация? Определённо, собирается прощупать почву – вернусь к нему или же, не вернусь?»

– А, он ничего никому, поверишь ни слова, а я – то, думала…, два одиноких человека сошлись.

– Алевтина, о чём это ты? О каком одиночестве, которым, видишь ли, совершенно я не страдаю? Не веря в эту минуту ушам, с изумлением похлопав глазами, она в упор посмотрела в глаза этой московской знакомой, «желая понять, не ослышалась ли? Постигает ли, Аля и то, что я вполне осознанный человек или она считает всех вокруг, людьми недалёкими, с ограниченным бытом мирком? Порой Людмиле казалось, что за подчёркнуто вежливой интонацией Али, с какой обычно принято вести с детьми разговор, скрывается Алино высокомерное мнение, не только о ней но, собственно как и обо всех».

– Да и какой в этом смысл растрачивать на мужчину личное время, который кроме того, что старше вдвойне, но при том, создающий повсюду препоны: Разве не для творческой, жизни я направлялась в Москву, в действительности что: Нарушение писательских планов, разборки с Камиллой, придирки со стороны его дочери, да и выяснения отношений с новой подругой, которую Сысоев встретил в Крыму.

– А, мы с моим Володей недавно отмечали его юбилей, – перескочив с темы на тему, она повела разговор, такое не оставалось не замеченным её собеседницей, да и Алин наклон головы, после которого она, как ни в чём не бывало, продолжила:

– Людмила, а мы так хотели с Владимиром пригласить тебя на его юбилей но, твой телефон был вне доступа.

– Ах вот, оно как? Да, в том то и дело…, я поменяла свой номер, – подумав: «Вполне очевидно, я не горю желаньем общаться с Арнольдовичем».

В тот момент Людмиле представилось: «как случись, что – либо, с ним, её как котёнка, дорогая Камилла запросто вышвырнет за порог». Да и…, помыслив: во всех грехах его любимая дочь меня обвинит. Алевтина, не может представить себе, какие там, до отъезда, в его московской квартире, семейство устроило мне разборки с пристрастьем: С досмотром моих личных вещей, как они без зазрения совести перерыли содержимое моих чемоданов, приготовленных накануне отъезда в прихожей и при этом, что за дикие сцены устраивала его дочь!»

Но предвидя резонный вопрос: «И, Сысоев был в курсе того? Почему он позволяет такое бесчинство Камилле?» Ответив тут же, себе: «Не просто в курсе, он был участником всех унижений, я понимаю, хотел свои растраты свалить на меня, но…, тут он просчитался, только вот, его дочь многое узнала о