- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (31) »
колебания Витёка был изолирован на ночи от семейства. Баба Клава выставила ему в коридоре складушку-лягушку, а сама, запирая дверь на ключ, гнездилась с Лилькой на одном диване.
Так с той поры и легло в обычай: весь матриархат спит в комнате, а единственный на весь дом мужчина в коридоре.
Но и позже, когда Виктор, светясь, сияя виновато-торжественным счастьем, принёс из роддома кроху Светланушку в одной руке, а в другой ещё сильней похудевшую и удивлённо-гордоватую Лильку с царским букетом белых лилий в руках, баба Клава не пала.
Как-то с горячих глаз Виктор посулился уйти.
Баба Клава дала ему полную отходную:
– Крыс-сота-а! Крыс-соти-и-ища!
И тут же этой красоте погрозила кривым пальцем:
– Тольке спробуй, колоброд! Видали! Чёрная линия на него нашла!.. Тольке спробуй, мутотной! Сразу посветлеет!!! Я баба войнущая!
Виктор решил не дразнить судьбу.
Пускай льётся, как льётся. Там толкач муку покажет. Авось перемелется…
И пятый год этот грех мелется.
Завидев меня в окне, Света-конфета заприседала на ходу, вывинчивая свой кулачок из мягкой доброй отцовой руки. Запросилась ноюще: – Хочу к дяде… Хочу к дяде Антонику… Не успел я, сидя на койке, дорезать батон, как она уже тыкала мне в локоть розовым пальчиком: – Хочу на коленочки. На коленочки хочу-у… Я отставил ногу. Девочка осторожно села, привалилась ко мне. Пасмурно огляделась. Да, тесноте нашей шибко не возрадуешься. Одна старая широченная кровать на двоих с братцем. Шаткий, голый, даже без скатёрки, стол. Больше сюда ничего не воткнёшь. Пожалуй, для разъединственного табурета местечко б и выкроилось. Но нет нам табурета. Оттого кровать служит нам и для сна, и для сиденья. В ожидании трапезы Митрофан прилёг на подушку, не подымая ног с пола. Я сижу на крайке, достругиваю батон. Светлячок ворухнулась у меня под рукой. – Дядь, а зимой у меня была свинка. А почему я хрю-хрю не говорела? – Наверно, не догадалась… – Аха! – ликующе взвизгнула она. Привстав, тихо толкнулась твёрдо сжатыми жаркими губёнками мне в щёку. Я молчу. Через секунду, насмелев, толкнулась уже чувствительней. – Ты что делаешь, Светлячок? – спрашиваю шёпотом. – Селую! – так же шёпотом отвечает. – Я люблю тебя, дядя… Слышавший нас Митрофан – прикидывался только, что спал, – с нарочитым восторгом хохотнул: – Братцы кролики! Как же далече всё у вас заехало! Любоff, поцелуйчики… Что ж ты теперь, Светунчик, думаешь делать? Сам и ответил: – Думай не думай, а раз любовью запахло, надо собираться замуж. – Я взамуж не пойду! – строго отрезала девочка, прячась у меня под локтем. – Не хочу, как мамка… Бабушка её всегда-повсегда ругает! – Не хочешь быть мамкой, будь папкой, – не отставал Митрофан. – Не хочу и папкой. Ещё ограбют. Мы с Митрофаном переглянулись и разом спросили, поражённые: – Кто-о? – А бабушка! – захлёбисто зашептала девочка, косясь на дверь, боясь, как бы не услышала её именно бабушка. – Вчера папка принёс получку. Бабушка отобрала у него всё, даже мне на морожено не отставила. Бросила денежки в стол под ключ, а папке сказала: мало принёс, всё равно, что ничего не принёс. Не получал шелестелки, а говоришь – получал. Иди, иди, – и показала, как бабушка в толчки выпроваживала отца из комнаты. – Значит, – враспал бухнул Митрофан, – замуж тебя на аркане не утащишь? А кем же ты будешь, как вырастешь? – Неве-е-естой! – с вызовом пропела Света. – И сразу пойду на пенсию! – О! – бросил в неё палец Митрофан и в знак высшего одобрения со всей силы, со всей моченьки саданул разом обеими ногами в пол – со стены свалилась побелочная пластинка. Ударившись о затёртый, чёрный шар на спинке кровати, пластинка мелко и светло брызнула во все стороны. – О! Устами младенца истина разболталась! Закормленная нонешняя молодёжь вона как к житухе притирается! Не в деревнюху сбирается она коровам титьки дёргать. Не на завод… А прямушко в невесты, якорь тебя! А из невест – на пенсию. У девок, говорят, «всего лишь одна в жизни пересадка. С родителевой шейки на мужнину…». А у неё другая пересадушка… Вошла старуха. Митрофан смолк, будто его слова обрезало. – Что за гром? – бегучим взором окидывая комнату, насторожилась старуха. – Да Светушка всё чудит, – досмеиваясь одними глазами, пресно проговорил Митрофан. – А-а… Эта нескладёха может, может… – И, взяв девочку за руку, вывела за дверь, легонько подтолкнула: – Почудила и хватит, давай спатуньки. С Боженькой топай в своё Сонино. Пора. – Нет, не пора… – Бегом отсюдушки! – шумнула бабка. – Не то по шлёпе добудешь! На судорожном вздохе Света без охоты уходит. Ни к кому не обращаясь, я спросил, не включить ли нам свет. – Зачем? – возразила баба Клава, приваливаясь локтем на край стола. Сесть ей негде и не на что. Похлопывая и потирая руки, вкрадчиво, плутовато проворковала: – По случаю случайному разве грех потоковать впотемни? Так дажно под интерес… Невжель кто полный стаканину мимо рта увезёт в Грецию? Есть такие? – Могут быть, – надвое ответил Митрофан, подсаживая меня локтем в локоть и разливая вино по трём высоким гранёным стаканам. – Ну, – подал мне крайний, – бери, Агнюша.[7] Утоптал до краёв… Смажь утомлённый организм! Посмотрим, смелюга ли ты. Выйдешь ли один на один с аршином[8]. – А сам? – подначливо кольнула его старуха. – А ты сам-то смелун? – Я-то смелый стакановец… Можно сказать, герой, – лениво, врастяжку потянул Митрофан. – Тыщи разов выходил и валял! – Горькая это смелость, – вяло осадила его старуха. – Может быть, – уступил голосом Митрофан. – Но вспомнить приятно… Вот посмотрите… Пока свет ещё не весь ушёл, может, что и разберёте… Митрофан потянулся к чемодану – сторчаком высовывался из-под койки, – выдернул из его угла пакет, веером выплеснул на серёдку стола карточки. – Смотрите! Старуха наклонилась к самим карточкам. Поморщилась: – Пьянка во всех позах… Бухарик… Можно подумать, ты жил от буха до буха… Цельный бухенвальд!.. А я так скажу. Пьянка – она и есть пьянка… – Не пьянка, а культурный отдых от трезвых дел, испытание градуса на крепость… А по большому счёту – память! Хорошая, прочная память о техникуме, о службе. Меня из техникума вымахнули в армию, на флот, в саму в Евпаторию… Так что крабошлёп[9] перед вами… Потом снова в техникум вернулся… Все мои корешки теперь со мной… Не будь винца, разве б согнал кого сниматься? По трезвянке? Да ни в жизнь! А то… – Митрофан грустно заперебирал карточки. – Это на дереве поддерживаем тонус… Зелёная конференция,[10] якорь тебя!.. Это я один на осле, но в шляпе… С баяном… Уже тёпленький… хор-роший… Мне
Завидев меня в окне, Света-конфета заприседала на ходу, вывинчивая свой кулачок из мягкой доброй отцовой руки. Запросилась ноюще: – Хочу к дяде… Хочу к дяде Антонику… Не успел я, сидя на койке, дорезать батон, как она уже тыкала мне в локоть розовым пальчиком: – Хочу на коленочки. На коленочки хочу-у… Я отставил ногу. Девочка осторожно села, привалилась ко мне. Пасмурно огляделась. Да, тесноте нашей шибко не возрадуешься. Одна старая широченная кровать на двоих с братцем. Шаткий, голый, даже без скатёрки, стол. Больше сюда ничего не воткнёшь. Пожалуй, для разъединственного табурета местечко б и выкроилось. Но нет нам табурета. Оттого кровать служит нам и для сна, и для сиденья. В ожидании трапезы Митрофан прилёг на подушку, не подымая ног с пола. Я сижу на крайке, достругиваю батон. Светлячок ворухнулась у меня под рукой. – Дядь, а зимой у меня была свинка. А почему я хрю-хрю не говорела? – Наверно, не догадалась… – Аха! – ликующе взвизгнула она. Привстав, тихо толкнулась твёрдо сжатыми жаркими губёнками мне в щёку. Я молчу. Через секунду, насмелев, толкнулась уже чувствительней. – Ты что делаешь, Светлячок? – спрашиваю шёпотом. – Селую! – так же шёпотом отвечает. – Я люблю тебя, дядя… Слышавший нас Митрофан – прикидывался только, что спал, – с нарочитым восторгом хохотнул: – Братцы кролики! Как же далече всё у вас заехало! Любоff, поцелуйчики… Что ж ты теперь, Светунчик, думаешь делать? Сам и ответил: – Думай не думай, а раз любовью запахло, надо собираться замуж. – Я взамуж не пойду! – строго отрезала девочка, прячась у меня под локтем. – Не хочу, как мамка… Бабушка её всегда-повсегда ругает! – Не хочешь быть мамкой, будь папкой, – не отставал Митрофан. – Не хочу и папкой. Ещё ограбют. Мы с Митрофаном переглянулись и разом спросили, поражённые: – Кто-о? – А бабушка! – захлёбисто зашептала девочка, косясь на дверь, боясь, как бы не услышала её именно бабушка. – Вчера папка принёс получку. Бабушка отобрала у него всё, даже мне на морожено не отставила. Бросила денежки в стол под ключ, а папке сказала: мало принёс, всё равно, что ничего не принёс. Не получал шелестелки, а говоришь – получал. Иди, иди, – и показала, как бабушка в толчки выпроваживала отца из комнаты. – Значит, – враспал бухнул Митрофан, – замуж тебя на аркане не утащишь? А кем же ты будешь, как вырастешь? – Неве-е-естой! – с вызовом пропела Света. – И сразу пойду на пенсию! – О! – бросил в неё палец Митрофан и в знак высшего одобрения со всей силы, со всей моченьки саданул разом обеими ногами в пол – со стены свалилась побелочная пластинка. Ударившись о затёртый, чёрный шар на спинке кровати, пластинка мелко и светло брызнула во все стороны. – О! Устами младенца истина разболталась! Закормленная нонешняя молодёжь вона как к житухе притирается! Не в деревнюху сбирается она коровам титьки дёргать. Не на завод… А прямушко в невесты, якорь тебя! А из невест – на пенсию. У девок, говорят, «всего лишь одна в жизни пересадка. С родителевой шейки на мужнину…». А у неё другая пересадушка… Вошла старуха. Митрофан смолк, будто его слова обрезало. – Что за гром? – бегучим взором окидывая комнату, насторожилась старуха. – Да Светушка всё чудит, – досмеиваясь одними глазами, пресно проговорил Митрофан. – А-а… Эта нескладёха может, может… – И, взяв девочку за руку, вывела за дверь, легонько подтолкнула: – Почудила и хватит, давай спатуньки. С Боженькой топай в своё Сонино. Пора. – Нет, не пора… – Бегом отсюдушки! – шумнула бабка. – Не то по шлёпе добудешь! На судорожном вздохе Света без охоты уходит. Ни к кому не обращаясь, я спросил, не включить ли нам свет. – Зачем? – возразила баба Клава, приваливаясь локтем на край стола. Сесть ей негде и не на что. Похлопывая и потирая руки, вкрадчиво, плутовато проворковала: – По случаю случайному разве грех потоковать впотемни? Так дажно под интерес… Невжель кто полный стаканину мимо рта увезёт в Грецию? Есть такие? – Могут быть, – надвое ответил Митрофан, подсаживая меня локтем в локоть и разливая вино по трём высоким гранёным стаканам. – Ну, – подал мне крайний, – бери, Агнюша.[7] Утоптал до краёв… Смажь утомлённый организм! Посмотрим, смелюга ли ты. Выйдешь ли один на один с аршином[8]. – А сам? – подначливо кольнула его старуха. – А ты сам-то смелун? – Я-то смелый стакановец… Можно сказать, герой, – лениво, врастяжку потянул Митрофан. – Тыщи разов выходил и валял! – Горькая это смелость, – вяло осадила его старуха. – Может быть, – уступил голосом Митрофан. – Но вспомнить приятно… Вот посмотрите… Пока свет ещё не весь ушёл, может, что и разберёте… Митрофан потянулся к чемодану – сторчаком высовывался из-под койки, – выдернул из его угла пакет, веером выплеснул на серёдку стола карточки. – Смотрите! Старуха наклонилась к самим карточкам. Поморщилась: – Пьянка во всех позах… Бухарик… Можно подумать, ты жил от буха до буха… Цельный бухенвальд!.. А я так скажу. Пьянка – она и есть пьянка… – Не пьянка, а культурный отдых от трезвых дел, испытание градуса на крепость… А по большому счёту – память! Хорошая, прочная память о техникуме, о службе. Меня из техникума вымахнули в армию, на флот, в саму в Евпаторию… Так что крабошлёп[9] перед вами… Потом снова в техникум вернулся… Все мои корешки теперь со мной… Не будь винца, разве б согнал кого сниматься? По трезвянке? Да ни в жизнь! А то… – Митрофан грустно заперебирал карточки. – Это на дереве поддерживаем тонус… Зелёная конференция,[10] якорь тебя!.. Это я один на осле, но в шляпе… С баяном… Уже тёпленький… хор-роший… Мне
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (31) »