собственную, не учебниками набитую. Революция случилась от голода, а голод – от нас, от мужика-единоличника. В пятнадцатом году никакими большевиками ещё не пахло, и урожай был хороший. А батя, когда его на войну забирали, сказал мне: «Хлебушек не сдавай. Бог знает, что будет, вернусь или нет, а с хлебом не пропадёте! Смотри, Ероха, за меня остаёшься; мать береги, люби, холь-лелей, но помни, что она дура! Ни в чём не потакай, по-ейному ничего не допускай, своевольничать не давай, а пуще всего хлеб береги! Деньгам не верь, деньги не съешь! Понял?» – «Понял», – говорю. Приехали осенью заготовщики, для государства хлеб закупать. Хлеба у нас было не меньше, чем в прошлые годы, а мужики повезли только так, для виду. А я вовсе не повёз. Мамка уговаривала: «Хоть немного отвези, хоть пудов пятнадцать! Нехорошо начальству отказывать, коли просит». А я ей отвечал: «Нет! Батя не велел, батя лучше нас знает!». В шестнадцатом году перед волостным правлением вообще пусто было. Раньше-то, до войны, невозможно было протолкнуться – все лезут быстрей хлеб свой продать, прямо до драки, потому как выгодно мужику – и цена хорошая, и закупщики сами приехали! А тут – хоть бы один! А в семнадцатом комиссар приехал от новой власти, от Керенского. По одному с мужиками говорил. Вызвал и меня, спрашивает: «Ты знаешь, что у нас свобода?». – «Слышал!». – «Так вы, крестьяне, должны нам помочь защитить её, довести войну с германцами до победного конца. У тебя ведь отец на фронте?» – «На фронте», – отвечаю. – «Как же ты такой несознательный, что отца своего голодным оставляешь? Как он воевать будет?» А я ему на это говорю: «Мы с мамкой без бати вдвое меньше посеяли. Хлеба нет, хоть убейте!» – «Ну ладно! – говорит. – Не хочешь по-хорошему, будем говорить по-плохому! Знаешь, что у нас объявлена продразвёрстка? Вам с мамкой положено оставить себе на год по восемнадцать пудов зерна. Мы сейчас придём по дворам и что найдём сверх того, отберём, а вас будем судить как саботажников». – «Приходите, дяденька, нам скрывать нечего, ничего лишнего у нас нет». А с дяденькой-то два худеньких солдатика, ветерок их покачивает. Отобрали мы у них ружьишки, да на саночки с комиссаром ихним устроили, чтобы отправить откуда приехали. А дяденька злой оказался, кричал: «Пожалеете, мужики! Ох пожалеете! Придёт к вам Город с винтовками и пулемётами. Тогда уж точно последнее отнимут!» А осенью батя вернулся с войны. Похвалил меня: «Молодец, Ероха! Всё исполнил, как я сказал! Чёрта им лысого, а не хлеба!» А потом действительно, настоящий продотряд приехал с красными звёздами. У всех винтовки, пулемёт на санях. Заходит к нам главный их комиссар: «Холуи буржуйские! В Петрограде рабочим кроме горсти семечек дать нечего! Рабочие крыс едят! А вы зерно свиньям скармливаете, на самогон портите! Показывайте, где у вас хлеб спрятан!», – да батю наганом по башке. Мамка и заголосила: «Отцы родные! Пойдёмте выдам вам хлеб, только не убивайте!» Вот так-то! Не зря батя мамку боялся. Выдала нас с головой, и хлеб действительно весь отобрали, еле до нового урожая дотянули. А его-то, новый урожай, уже как следует спрятали! У леса на опушке тайник устроили. Так я к чему тебе это всё рассказал? К тому, что потом понял – большевики правильную политику вели. Началась бы эта война – Великая Отечественная – мы бы опять в единоличности не стали государству хлеб сдавать, и что бы власть с нами делала? Опять продотряды посылала? Москва в сорок первом и так еле устояла, не хватало ей голода! А с колхозами – это они хорошо придумали, ох хорошо! Колхоз от них прятать хлеб не будет. Опять же, машины, трактора – большое облегчение. Или босиком за плугом ходить, или в тракторе сидеть, на рычаги нажимать… Или бабы снопы вяжут, или комбайн молотит. Так или не так?

– Так.

– Вот и я говорю. Мурыжило меня начальство и так, и эдак: не дай Бог никому! А приехала твоя мамка целину поднимать, и я себе говорю: не прав ты был, старый пёс. Построят такие вот Нинки правильную жизнь. Сам в совхоз перешёл работать – из колхоза-то. Хорошее было время. Люди хорошие. И директор Михаил Петрович хороший был человек.

– Так ты, дед, тоже целинник?

– Ну что ты! Какой я целинник, хоть и с первых месяцев здесь работаю! Это меня, Михаил, совсем не волнует, как меня называют кулак или целинник. Мне их почести не нужны. Мне важно, как я сам себя понимаю. Мы с бабкой в колхозе «Прогресс» работали – вон его за речкой видать – бывший наш колхоз. Комсомольцем не был, в палатке не жил. Ну что за целинник, который живёт в своей хате, спит на печи и ест бабкины щи! А вот твоя мамка – другое дело. Ох, хороша девка была!

– Да она и сейчас….

– Согласен с тобой, Михаил, согласен. Только сейчас такие девки в город норовят уехать, или на бухгалтершу выучиться, чтобы тяжелее ручки не поднимать. А она из города в село, в трактористки!

– Она была на фабрике комсоргом. Агитировала за целину. Говорит: не честно было бы агитировать, а самой не ехать.

– Да! Видел я, как она пахала, сеялки и прицепные комбайны таскала на ДТ-54. Золотая девка! Тогда не то, что сейчас. В посевную и в уборку на бригаде жили в вагончиках. Утром в шесть часов выходили подшипники шприцевать, и сразу за работу. До темна. Так ведь молодёжь после работы ещё и на танцы в совхоз бегала. Семь километров туда, семь обратно. Вот какая энергия жизни была! Не то что сейчас. А она первая. Парням ни в чём не уступала. Да, было время… Сейчас не то! Опять мы не туда выворачиваем… Ох не туда.

– Дед, а что значит «не туда»?

– Чёрт его знает. Раньше, Михаил, они, начальство, то есть, круто поступали, да что говорить – жестоко, а справедливости больше было. Говорили: да, мучим, давим вас, но для детей ваших стараемся, дети и внуки ваши будут жить хорошо. Теперь никого не давят, но и на нас плевать – под себя стали грести. Я это понимаю, Михаил. Человек таков, это природа его – под себя грести. Ничего тут не поделаешь. А я было поверил, что переделали человека. Нет, не переделали. Тогда зачем затевали? Ведь вернётся всё на старый след. А? Или всё же не вернётся?

Дед сидел разгорячённый, взъерошенный, клочки волос прилипли ко лбу. Смотрел на Мишку, словно ждал от него решительного и окончательного ответа. Мишка смутился и пожал плечами. Правду сказать, он не понимал, про какой старый след говорит дед Ероха.

– Ну ладно! – старик как-то разом сник. – Стар я, Михаил, помирать пора, а не хочу. Хочется посмотреть, чем всё это … закончится.

– Чего ты, дед, опять распетушился? – спросила, возвращаясь из стайки с полным подойником бабка Уля. Мордатый Васька, нетерпеливо мяукая, бежал следом. Он был недоволен, что ему задерживают молоко.

– Да вот, говорю, хочется посмотреть, чем всё это … закончится.

– Это