такый, як лук перегорит! Под полом живуть…

– А чего Вы удивляетесь? Мы на четвёртом этаже. Под нами третий.

Мама покачала головой и ничего не сказала.

Паляница

Рассказывала мама…

– Идуть двое. Дорога довга. Подморились. Бредуть голодняком.

«Вот бы… – замечтался один. – Найди мы паляницу, я б ку-у-усь!..»

Другой прокричал торопливо: «А я бы ку-усь! Ку-у-усь!!!»

И первый шмальнул кулаком второго:

«Ты чего два раза кусаешь?»

Бешеный пух

Года три мама собирала куриный пух мне на подушку. Собрала и понесла на почту посылку.

Не принимают.

– Может, – говорят, – у вас куры бешеные и пух весь бешеный. Справку неси, бабка, от ветврача.

– И шо в той справке докладать?

– Что куры нормальные и пух нормальный.

С такой справкой у мамы приняли посылочку.

– Бачь, – говорила она потом мне, – как на той почте маракуют. Бешеные куры! Чего им беситься? Или дурочки какие?

Мумиё

Летом мы с Галинкой были в Нижнедевицке.

А в конце сентября снова я приехал. Только один.

Заболела мама.

Сразу за задами нашего огородчика тоскливо, чахоточно желтела новая районная больница.

Но маму туда не положили.

Сказали:

– Нам в первую очередь надо лечить советских тружеников. А дорогушам пенсионерам – славная краснознамённая орденоносная Ольшанка!

И отвезли её за двадцать километров от дома.

Три недели, что пробыла мама в Ольшанке, я возил ей передачи, помогал брату Грише вести дом.

И вот уже под вечер маму привезли.

Гриша только-только закончил белить печку.

Я тем временем домыл пол.

Приготовились к встрече мамушки.

Прошла мама от машины к порожку. Счищает палочкой с сапог грязь. Переобувается в тапочки:

– А то щэ наведу вам в хату грязюки…

За ужином она грустно роняет:

– Шо-то, хлопцы, не хочеться йисты… Думаю, йисты ли свеклý? Вводить ли вас в растрату?

– Смело вводите! – с апломбом бухнул я. – Только сначала выпейте пять капелек мумиё. Я вам привёз…

Гриша подшкиливает:

– Маме он привёз! А ты докажи, что не туфту привёз. Выпей сперва сам.

Я выпил. За еду не берусь.

– Что интересно, Толя сегодня у нас говеет. Праздник у него религиозный, – вприсмешку кидает Гриша.

– После мумиё нельзя сразу есть.

– Мужественный товарищ… Да! Все великие свои новые препараты испытывали на себе! – подпускает он важного туману.

Я тихонько говорю маме:

– А Гриша всё ждал, когда я начну от мумиё зевать.

– Станешь ты зевать, – отбивается Григорий, – когда полсковороды курятины умял!.. Ма! Как Вы себя чувствуете?

– Голова болит и в виски постукивае. Сердце разом ничё. А разом як застукае по ребрах…

– Ма! Когда насмелитесь? – кивнул я на стаканчик с мумиё.

– А шо? Надо зараз начинать пьянку? Потом як-нэбудь.

– Я ж выпил. Цел. И от Вас ничего не отвалится.

Григорий:

– Ну к чему липнуть каждую минуту? Пристал банный лист… Будет пить!

Мама перекрестилась и опустошила рюмочку с мумиё.

– А приятнэ на вкус… И к еде навроде просится…

Впервые за три недели поела с аппетитом.

И вспомнила:

– Ещё до войны мне цыганка нагадала. Если, говорила, в сорок пять переболеешь хорошо, то будешь жить восемьдесят три года…

– А мы не согласные на цыганские восемьдесят три. Наш поезд летит до станции СтоИДалееВезде! – пальнул Григорий.

– Охоюшки, Гриша… Расхороша ж твоя станция. Да не про нас. На старых людей зараз всплошь пришло гонение. Районный главврач Комаров як мне сказанул? Напрямо вот так и фукни в глаза: «В районной больнице нам предписано свыше ударно лечить тех, кто даёт молоко, мясо, хлеб. А ты что даёшь? Пенсию тянешь… В Ольшанку тебе столбовая дорога красными коврами уже выстлана…» А Ольшанкой заздря пужали. Вернулась же жива та ходячая. Про шо ще мечтать?

Бабунюшка Фрося

Наутро я проснулся в пять.

– Чего не спишь? – щёлкнул меня указательным пальцем по руке Григорий.

– Да собираться в столицу надо…

Он подсмеивается:

– Я устрою тебе тёмную прощальную… Надо мне остальное достирать мамино. А то, что я вчера стирал, уже высохло. Ты погладишь… Если думаешь гладить, вставай гладь. Сейчас под раз нужное напряжение. Всё равно не спишь…

Я включил утюг.

– Ма! – хвалюсь я. – А я глажу с обеих сторон. Следов чтоб не было.

Григорий уточняет:

– Следы заметает-заглаживает.

И понёс он завтрак поросёнку.

Мама вздыхает:

– Толька гладит. Гриша побежал на поклон в гости к кабану. А шо ж мне делать? Не лежать же, як коровя? Так я у вас ничего и не буду делать. Разучусь…

– Полежите… Придите в себя от Ольшанки.

Возвращается Григорий и сразу швырь камешек в мой огородишко:

– Ма! Что интересно, за целый час Толька выгладил только сорочку, наволочку и плащ!

– Это он от зависти, – говорю я маме. – Я основательно всё делаю. А он так не может.

– Да, – улыбается Григорий. – Так не могу. Лучше делаю!

Ещё толком не раскидало ночь, когда припостучалась к нам бабунюшка Фрося. Мамина товарка.

– Игде туте наша ольшанска геройша? – шумит гостья и подслеповато пялится за печку, где на койке лежит мама.

– На старом боевом посту! – усмешливо откликается мама.

– Я не разулась…

– Ну и не разувайтесь.

– Хлопцив аж двое. Помоють.

Бабушка подсела на табуретке к маме.

– Ну!? Кто к кому, а я к вам уявилась… Не померли? Хвалитесь! Докладуйте мне и моей тубаретке!

– Та жива ж! Сами бачите! Ну чего его ото шо здря греметь крышкой? В одно слово, раздумала помирать…

– Тако оно способней. Ты у нас крепкая, как жила… А я туточки сама то ли полужива, то ли полумертва… Не пойму… На уколах катаюсь втору неделю! Дуже понаравилось старой дурейке…

– Ну, чего у вас уколами сшивають?

– Кроводавление штопають. Тыкають ну кажный божечкин денёшек! Оно у меня бешеное. Заниженное.

– А у меня завышенное. А обом нам кислувато…

– Да ну его в транду это давленье!.. Оё… – Она прикрыла рот кулачком. – Як же нехорошо ругаться… – Она посмотрела на печку. – Эта божья ладонь всё слышит!.. Нельзяшко при ней ругаться… И штобушки нэ було дуже кисло, вот вам сумочку яблок. Не покупные. Из свого сада.

– Да я ль не знаюшки? Спасибко за подаренье!

– Как раз подгадали вернуться домой к свому дню…

Гриша уставился на бабушку Фросю:

– А что сегодня за день?

– Трифона-Палагеи, – ответила гостья и покачала головой на вздохе: – С Трифона-Палагеи всё холоднее и холоднее. Всё чаще донимають ознобицы, зябуша, ознобуха… Трифон шубу чинит. Палагея рукавички шьёт барановые.

– Цэ так, – соглашается мама.

– Михална! – с подкриком говорит бабушка Фрося. – Чи вы забулы, шо бабака я с глушью на обе пятки? Посадила вам голосок Ольшанка. Кричить мне сильнишь.

– Цэ привсегда