Богдан Шимохин Живи

Я валяюсь в бреду, в бреду этой жизни. Гигантские пауки сплошным ковром застилают пол комнаты, потолок сжимает пространство, делается дурно от самой мысли о вздохе. Не остается ничего лучше, кроме как сконцентрироваться на звуках тела. Где-то в кишечнике копошатся черви, ногти ломаются от бешеного давления, когда вновь и вновь хватаюсь за край кровати, пытаясь выбраться из этой пропасти. Прости меня Господи!

Ведь все начиналось более чем привычно. Как и всегда я вернулся домой под утро, уделанные в хлам и с новой стопкой книг, которых прочел уж слишком много. Коммунальная квартира, в которой я тогда жил походила на минотавров лабиринт, где заплутало пару абсолютно беспомощных и никчемных душ, что старались как можно реже появляться в общем пространстве коридора. При виде живых существ они разбегались как тараканы. Антураж создавал и канализационный стояк, по которому с ревом товарняка проносился состав плотного ужина соседей сверху. Кинув стопку у двери, вышел на парадную покурить и устроился на подоконнике. По ту сторону стекла, в холодке июльского утра просыпался город. В маленьких окошках напротив кто-то варил яйца, кто-то наслаждался последними минутами сна, а кто-то также сидел на лестнице, согревая душу сигаретным угольком.

Откуда-то с крыши послышались шаги и вскоре появился парень с девушкой лет семнадцати. Его глаза горели дикой страстью, а она, словно пугливая горная лань с трепетом смотрела на него. Наверное провели на крыше всю ночь, в любовном опьянении разговаривая о мирах. Они промчались вниз по лестнице, вышли на улицу и растворись на улицах города. О эти влюбленные, их момент счастья нагнал какую-то грусть. Я невольно вспомнил о своем одиночестве, о том, что вновь засну один. И дабы заглушить эту мысль – потушил сигарету, поднялся в квартиру, где напился до беспамятства, читая томик Мачадо.

Далекие земли Альваргонсалеса, пламенные крестьянки, виноград, взращенный на алой земле. Делая новый и новый глоток иисусовой крови, я принимаю святую тайну – жизнь это лишь сон, а там, в реальном мире, у детских яслей стоит Будда, Шива или Бог весь еще какой терпеливый родитель, готовый своим нежным поцелуем пробудить меня ото сна.

В смиренном детском безмолвии я сижу в кресле и слезы льются в рот, наполняя его соленым вкусом обиды.

Я засыпаю, надеюсь, что назавтра все забудется, но утро готовит новый сюрприз. Страдая от лязга кухонной посуды, я медленно открываю левый глаз. Луч пронзает стекловидное тело и острым клинком бьет в мозг, выжигая радужные узоры. Закрываю глаза и принюхиваюсь – пахнет жареной рыбой, что-то удивительное есть в этом запахе. В нем и рыбные котлеты из школьной столовой, и сушеная ставрида из пивной, где отец проводил выходные.

Почему-то вспоминаю детство, дом. Как среди ночи в холодном поту бреду по густой темноте комнаты. Это ужасающее ощущение, будто уже умер и нет вокруг абсолютно ничего, лишь глухая стена небытия.

В каком-то отдаленном нейроне вспыхивает тревога – «К ДЕСЯТИ НУЖНО БЫТЬ В РЕДАКЦИИ».

Сквозь ослепительный свет открываю глаза и пытаюсь поймать стрелку на циферблате, чертовка удирает от меня, кружится, двойнясь.

Половина десятого, а ехать как минимум час. Сознавая обреченность ситуации снова закрываю глаза и проклинаю все на свете.

Но делать нечего. Шаркаю через коридор к ванной и оказываюсь у громадного зеркала. По обыкновению, выдавливаю полоску пасты на щетку и сую ее в рот. Из зеркала глядят глаза, с тонкими кровавыми прожилками. Глаза уставшего человека.

Наскоро бреюсь, одеваюсь и бегу в редакцию.

Как и рассчитывал к одиннадцати стою на пороге небольшой конторки с вывеской «Вечерние вести».

Пробираюсь сквозь столы всех этих Тамар и Марин, бесконечно сплетничающих и пьющих чай, к кабинету с устрашающей табличкой «Армен Сумбатович Головян».

Робко стучу. По ту сторону тишина… Медленно захожу.

– Славик, дорогой, где тебя носит? – с характерным акцентом произносит Армен Сумбатович.

В углу кабинета жужжит еще советский вентилятор, судя по всему не очень продуктивно. Со стены укоряющее смотрит Президент, а с тучного Армена хлещет пот, он тычет своими толстыми пальцами по клавиатуре.

– Слушай, Слава, это уже не в какие рамки, зачем ты пишешь такие статьи, а? Я же не сделал тебе ничего плохого! Ты же понимаешь каких людей ты подставляешь? – Армен начинает краснеть, но это его состояние агрессии вызывает скорее умиление. Он как ребенок стучит кулачками по столу и надувает пухлые губы. Затем медленно приходит в себя, с трудом вылезает из-за стола и достает из шкафа две рюмки.

– Дорогой, я дам тебе совет, уезжай из Питера, устрой себе отпуск месяца на два, а потом вернешься, мы тебя куда-нибудь пристроим. Журналист ты хороший, но слишком уж правильный.

Из редакции я выбрался уже после полудня, управившись со всеми предотпускными делами.

Шел по городу, с Невы дул прохладный ветерок, навевая ощущение подступающей осени, грусти. Все увядало.

Проходил мимо музыкальной школы, в которой учился. Что-то потянуло туда – в детство. На вахте сказали, что Светлана Николаевна, моя бывшая учительница, в концертном зале. Я пошел по коридорам, по паркетному полу, что пах воском, из классов раздавались распевы, звуки роялей. В концертном зале поднялся на балкон. Если она здесь, то только на «наших местах». Последний ряд, центральные 13 и 14 места. В былые годы мы сидели здесь на прослушиваниях, как мрачные фурии – выше всех, не без презрения обсуждая выступавших, но то была не зависть, скорее спортивный азарт. Мы высматривали достойных соперников.

Но вот теперь издалека, из прохода я вижу ее силуэт. Все те же складные плечи, и только вместо шикарных русых волос пепельно седая копна. Она одряхла. Ее голова уже немного подрагивает от давления, а саму ее тянет в сон. Подсаживаюсь к ней, она не отводит глаз от сцены, она точно знает, что это я. Ведь, кто еще знает об этой нашей «традиции». На сцене трио – рояль, флейта, скрипка. Звучит «Метель» Свиридова. Смычок будто не просто скользит по струнам, он разрывает что-то глубоко внутри души, пробирая до дрожи от каждым звуком.

И я плачу, утыкаюсь в вязаную жилетку Светланы Николаевны и плачу.

Детство, я с трудом верю, что оно вообще было. Что мама в теплый осенний вечер вела меня за руку из школы и что пахло жженой листвой. Все это так далеко, что уже и не веришь, что ты тот мерзавец, в шкуре которого все еще живет ребенок, что ты тот, кто упивался в смерть. А ведь когда – то это был чудный малыш с русыми кудрями.

Вот и сейчас я плачу от необъяснимого чувства, будто предал Светлану Николаевну, будто предал свое детство, самого себя. Будто