Артем Сибирь Места обретения свободы

«Лисичка»

«Послушай, лисичка,

Послушай, лисичка,

Послушай, я так устал».

Господь опрометчиво чиркает спичкой

Во тьме

об мои

уста.

Но слов нескончаемый винный осадок

Огню не дает вздохнуть.

Когда ряд зубов не удержит осаду,

Окошечки распахну,

И черные кошки пронырливых мыслей

Потрутся об окоем,

Шершаво оближут надгробия близких…

Неважно,

то будет днем.

А ночью сквозь настежь распахнуты сени,

Почуяв, что здесь беда,

Ко мне приходил мой товарищ – Есенин –

И молча в себя рыдал.

«Лисичка, не слушай.

Лисичка, не слушай».

Лисичкин проклятый взгляд

Беззвучно оближет замерзшие уши

И жизнь,

что проходит зря.

Она замурлычет без приторной фальши,

С дотошностью поварих:

«Что, если Господь приберет меня раньше,

С кем будешь ты говорить?»

Махнув издевательски мехом и прахом,

Ты красочки разлила.

Бесчестно прекрасный фиалковый запах

Окутал твои слова.

В шкафу плесневеет коллекция рубищ,

Под рубищами блюю.

Лисичка,

Господь забирает, что любишь,

А я тебя

не люблю.

«Рождение»

Я родился и стал под ошейником шерстью,

Чтоб в кровь не стиралась кожа.

Я родился и стал между досками грязью,

Чтобы меньше они скрипели.

Я родился и стал по-над рельсами камнем,

Чтоб в вагонах звенели ложки.

Я родился и стал ростом хладного трупа,

Чтобы кто-то меня измерил.

Я родился и был под ошейником шерстью,

Между досками грязью был я.

Я родился и был по-над рельсами камнем,

Ростом хладного трупа тоже.

Я родился, затем проведение божье

Обратилось дорожной пылью.

Я родился стишком. Отсекая всё лишнее,

Мне отсекли чуть больше.

«Катюша права»

Катюша права: я не Ваня.

Я – Ганс.

Звенела пощечина взрыва,

И мой неказистый арийский анфас

Горячей землёю умыло.

Огонь уложил. Полумертв-полужив,

Согреюсь в пучине пожара.

Не встану. Не встать. Ничего, полежим.

Господь ниспошлет санитаров.

…

Идя по брусчатке под взорами рам,

В местечке под именем Дрезден,

Коснулась рукой престарелая фрау

Легонько кольнувшего сердца.

Вздохнула: «Стара. Не услышу уже

Сирен предрассветных бомбежек.

Потери всего-то – разбитый фужер,

Да пара ненайденных ложек».

По этим камням много вёсен назад

В гудящую школу, как в сказку,

Ребёнка вела, чтоб у двери сказать:

«На умных не смотрится каска».

Но годы спустя за идеи глупцов,

Держащих солонку над раной,

Мальчишки взглянули костлявой в лицо,

Став бледною фата-морганой.

«Мой маленький Ганс, ты, окрепший в снегах,

Стреляй не прицельно.

Там люди.

Они перейдут рубежи-берега,

И вряд ли их месть позабудем».

Так думала фрау, и мыслей поток

За что-то помог оправдаться.

По небу летит «Возвращайся, сынок.

Откроем бутылочку шнапса».

…

Внутри неуслышанным стоном звучит

Фальшивая нота протеста.

Среди бесполезных, напрасных кончин

Моей не находится места.

Пощечина взрыва. Ладошка – фугас.

Она не могла обознаться.

Катюша, права: я не Ваня. Я – Ганс.

Но мамины слёзы

вне наций.

«Раз-два-три»

Мой хороший друг – не такой хороший.

Каждый божий день – не такой уж божий.

Как их сосчитать

точно? Предположим:

Раз-два-три,

раз-два-три.

Белые деревья, черная землица,

Неродную песню затянули птицы.

Время утекло,

к трем прибавив тридцать.

По-смо-три,

по-смо-три.

И похожий я – не испивший дали.

Между нами,

Меж

обветшалых зданий

Дождик отбивал

по озябшей стали:

Кап-кап-кап,

кап-кап-кап.

Сделано не мало – сломано не меньше.

На своей,

Чужой

и ничейной речи

Дождик на асфальт

Неустанно плещет:

Как-же-так,

как-же-так?

Этому недугу имени не нужно,

Имя нужно

Только

для вражды и дружбы,

Для которых ты

Слишком неуклюж,

но

Ни-че-го.

ни-че-го.

Не случилось Томск обменять на Бруклин,

Курск – на Барселону,

и Москву – на Брюгге.

Потому что быт

Обвязал мне руки

Би-че-вой,

би-че-вой.

Сорок – не начало. Сорок – отступленье.

Отступает день

И

подступают тени.

Больше не считай,

не царапай стены.

Раз-два-три,

раз-два-три.

Мой хороший друг – не такой хороший.

Каждый божий день – не такой уж божий.

Кончилась тетрадь,

я пишу на коже:

Гос-по-ди,

по-мо-ги.

«Язык мой»

«Разложение белых…» Какая чудовищная дерзость говорить это после того небывалого в мире «разложения», которое явил «красный» народ…» И.А. Бунин «Окаянные дни»

Дни раздумий прошли,

Дни печалей прошли,

Новый лист до безумия чист.

Ах, какие дожди.

Здесь чужие дожди,

И язык мой – лишь анахронизм.

Неужели теперь,

Перед светом теперь

Я в своем покаянии мним?

Бесконечно терпел,

До конечной терпел

И считал окаянные дни.

Распустился огонь,

Зазмеился огонь,

И безудержно спины лизал.

Среднерусскую боль,

Вечнорусскую боль

Покидали, не пряча глаза.

По-над сердцем стихий,

Наглотавшись стихий

На чужбине с пустою сумой.

Зазвенели стихи,

Полетели стихи

В край, целованный красной чумой.

В ночь тоской занемог,

Над письмом занемог.

На груди приживается быт.

Ничего своего.

Все, что есть своего,

Я клянусь никогда на забыть.

Слово – анахронизм,

Мысль – анахронизм.

Стал в ряду упокоенных душ.

Перед Богом я чист,

Перед Родиной чист,

Но стране

Но стране

Но стране

Но стране

Не стране…

Государству я чужд.

«Не доброшу»

Лисьи зубки

на коже.

Я, похоже,

минувший.

Никому ты,

о, Боже,

Никому ты

не нужен.

Не тому и

не этим,

И, тем паче,

не этой.

И кому же

на свете

Быть туманом

поэта,

Заливающим

уши,

Застилающим

очи?

То ли ты меня

учишь,

То ли я тебя

очень.

За дорогой

дорога

В серых-серых

нарядах.

Где-то там,

за порогом,

Потеряешь

порядок.

И лелей –

потеряешь.

И люби –

мало толку.

Из пожитков

пока лишь –

За плечами

котомка.

Понесу

и сломаюсь.

Не сломаюсь –

не вынес.

Преждевременно

каюсь,

Что на улицу

вылез,

Погрузивши

на плечи

Больно тяжкую

ношу.

В недокрашенный

вечер

До луны

не доброшу

День.

Родился

и прожит,

Солнце утро

обточит.

Лисьи зубки

на роже.

Я красивый

не очень.

Дом родной,

дожидайся,

Дожидаться

не ново.

Обжигаются

пальцы

Об кого-то

другого.

«Время»

Время,

став нереальным, почти мифическим,

Вмиг наведёт порядок, умело вычистит

Нас из щелей истории, дыр познания,

Закоренелых стоиков, полк без знамени,

Род без креста и племени, люд без