уперевшись руками в колени. Та насторожённо молчала, глядя на него зелёными глазищами.

– Что молчишь, нет никого у тебя, что ль? А глаза-то у тебя какие красивые, зеленущие! Да ты никак из этих, из лесовиков? Ну, будь она неладна, та война, сколько ж судеб перекорёжила, чертовка, ох, горе-то какое… Всех проредила изрядно – и людей, и ваших! – Войтек по-бабьи всхлипнул и высморкался. Потом решительно выпрямился и рубанул: – Значится, так! Негоже детишкам в такое время по дорогам одним шляться. Нонче много лихих людей шастает. Заберу тебя к себе, а там видно будет. И Ганка моя обрадуется – свои-то выросли да разбежались кто куда. А кого и Господь прибрал уже. Ну, поехали, дочка! Ништо, сдюжим. Что человек, что лесовик – всё одно тварь божья!

Войтек подхватил девчушку под мышки, усадил на телегу, заботливо накинул ей на плечи кожушок, подоткнув, чтоб не дуло, и забрался сам. И тут заметил, что малышка сжимает что-то в кулачке.

– А это что у тебя? Покажи, не бойся, не отниму! Нешто я чудовище какое – ребятёнка обижать?

Девочка медленно, словно нехотя, разжала кулачок. На грязной ладошке тускло белел осколок скорлупы.