микрофон. — Пульс сто десять. Давление…
— Возможно, это какая-то разновидность аутоиммунной реакции. — Другой женский голос, знакомый мне. Прекрасный арабский, как у ученого.
— Мариам? — каркающим голосом выговариваю я.
Она кладет руку мне на лоб — ладонь крепкая и прохладная.
— Доктор Орбэй позвонила мне, — говорит Мариам. — Они нашли ее адрес в твоем мешке. А теперь молчи, Язмина. Я о тебе позабочусь.
Врач перебивает ее:
— …сто пятьдесят на восемьдесят. Если вы правы… — (Я представляю, как она качает головой.) — Здесь мы мало чем можем помочь, разве что стабилизировать ее состояние. Возможно, за пределами планеты удастся сделать что-нибудь.
Закрыв глаза, я снова вижу арку. Кольцо ускорителя, место прыжка для звездолетов. Кольцо Ипполиты было уничтожено в начале карантина. Но оно все еще там. Это не место, это скорее ворота.
Куда?
Я снова вспоминаю Ланселота, застывшего у дверей часовни Грааля, одаренного видением того, к чему ему не дано было прикоснуться.
Сестры раздевают меня, моют, снова заворачивают во что-то — похоже, в мягкие одеяла, хотя моей воспаленной коже они кажутся сотканными из проволоки. Я ожидаю реакции на свое обнаженное тело, — шок? гнев? отвращение? — но ничего не происходит.
В вену мне вонзается игла.
Я почти засыпаю.
Я ошибался, считая свою собственную жизнь реальной, а жизнь Ипполиты — нереальной, разделяя «себя» и «другое» — Ипполиту. Вот что пытались сообщить мне анализаторы. Нет такого прошлого, которое в каком-то смысле не было бы ложью. Наши представления о прошлом искажены памятью и воображением. История и пропаганда помогают сознательно искажать его. Причинно-следственная связь нарушается не только всякий раз, когда звездолет одним прыжком преодолевает пространство и время. Мы наблюдаем это нарушение всякий раз, когда видим неполные записи о прошлом нашим ограниченным современным взглядом, приписывая им предчувствие будущего, которое есть наше настоящее — которое мы сами не видим и не понимаем полностью, лишь в виде несовершенных фрагментов. Мы говорим себе, что ищем истину, а на самом деле стремимся лишь к правдоподобию. Я назвал историю Ипполиты виртуальной, но это лишь вопрос семантики. Возможно, ее создала причинно-следственная аномалия, возможно, аномалия лишь связала нас с чем-то, что уже существовало, где-то, как-то — теперь, думаю, это не имеет значения. У женщин Ипполиты есть своя собственная история, и в ней нет места мужчинам. Моего существования достаточно, чтобы опровергнуть эту историю. Существования Ипполиты достаточно, чтобы доказать ее истинность. Я — погрешность в вычислениях, скрытое допущение, которое сводит на нет доказательство. Вот почему я умираю. Чтобы исчезла ошибка в уравнении.
— Тсс, — говорит Мариам по-арабски, кладя мне на лоб влажную ткань. Должно быть, я произнес что-то вслух. — Осталось недолго, — шепчу я. — Когда конец придет, он придет быстро. Интересно, что произойдет, если Ливэн запустит свои ракеты отсюда. Будут ли ждать их лейтенант Эддисон и «Упорный»? А если нет — если выпущенные ракеты окажутся вообще в другом пространстве-времени, пронзая другие измерения, — что это будет означать? То, что Ипполита — такой же гордиев узел с этой стороны, как и с другой? Если узел и завязан, то он завязан на этой стороне. — Доченька, — говорит Мариам, — молчи. А существует ли та, другая сторона? Существовала ли она когда-нибудь? Как мне доказать это? Я пытаюсь вспомнить имя пророка из Корана, того, чью сестру евреи и христиане называли Мариам.[20] Имя женщины, которую я встретил в транзитной гостинице Эревона, которая занимается производством фильмов. Она вывела сынов Израилевых из Египта, но умерла на берегах Иордана. Когда я выбирал себе имя, нужно было взять имя этой женщины, а не «Язмина». Мариам кладет свою руку в мою. Я пытаюсь вспомнить, знает ли она, что я мужчина. — Тише, доченька, — снова говорит она. «Сын», — пытаюсь я поправить ее, но слово ускользает от меня.
Я ошибался, считая свою собственную жизнь реальной, а жизнь Ипполиты — нереальной, разделяя «себя» и «другое» — Ипполиту. Вот что пытались сообщить мне анализаторы. Нет такого прошлого, которое в каком-то смысле не было бы ложью. Наши представления о прошлом искажены памятью и воображением. История и пропаганда помогают сознательно искажать его. Причинно-следственная связь нарушается не только всякий раз, когда звездолет одним прыжком преодолевает пространство и время. Мы наблюдаем это нарушение всякий раз, когда видим неполные записи о прошлом нашим ограниченным современным взглядом, приписывая им предчувствие будущего, которое есть наше настоящее — которое мы сами не видим и не понимаем полностью, лишь в виде несовершенных фрагментов. Мы говорим себе, что ищем истину, а на самом деле стремимся лишь к правдоподобию. Я назвал историю Ипполиты виртуальной, но это лишь вопрос семантики. Возможно, ее создала причинно-следственная аномалия, возможно, аномалия лишь связала нас с чем-то, что уже существовало, где-то, как-то — теперь, думаю, это не имеет значения. У женщин Ипполиты есть своя собственная история, и в ней нет места мужчинам. Моего существования достаточно, чтобы опровергнуть эту историю. Существования Ипполиты достаточно, чтобы доказать ее истинность. Я — погрешность в вычислениях, скрытое допущение, которое сводит на нет доказательство. Вот почему я умираю. Чтобы исчезла ошибка в уравнении.
— Тсс, — говорит Мариам по-арабски, кладя мне на лоб влажную ткань. Должно быть, я произнес что-то вслух. — Осталось недолго, — шепчу я. — Когда конец придет, он придет быстро. Интересно, что произойдет, если Ливэн запустит свои ракеты отсюда. Будут ли ждать их лейтенант Эддисон и «Упорный»? А если нет — если выпущенные ракеты окажутся вообще в другом пространстве-времени, пронзая другие измерения, — что это будет означать? То, что Ипполита — такой же гордиев узел с этой стороны, как и с другой? Если узел и завязан, то он завязан на этой стороне. — Доченька, — говорит Мариам, — молчи. А существует ли та, другая сторона? Существовала ли она когда-нибудь? Как мне доказать это? Я пытаюсь вспомнить имя пророка из Корана, того, чью сестру евреи и христиане называли Мариам.[20] Имя женщины, которую я встретил в транзитной гостинице Эревона, которая занимается производством фильмов. Она вывела сынов Израилевых из Египта, но умерла на берегах Иордана. Когда я выбирал себе имя, нужно было взять имя этой женщины, а не «Язмина». Мариам кладет свою руку в мою. Я пытаюсь вспомнить, знает ли она, что я мужчина. — Тише, доченька, — снова говорит она. «Сын», — пытаюсь я поправить ее, но слово ускользает от меня.