народа, опять классовая борьба… Чем дальше в лес, тем больше дров. И пней. А мебель все дорожает… Фельетон: воровать нехорошо, все равно попадешься. Но как же тогда купить машину? Проблемы молодежи: молодежь никто не понимает, всем некогда… Бегут автобусы, хлопают двери, стареет под подошвами асфальт, утренней слезой сочатся глаза львов с детских каруселей. В цирке утренняя репетиция, гудки на реке обгоняют течение, по сырому песку пляжа гуляет старик с тростью и что-то-пишет, затирая написанное подошвой…

Что за жизнь несется мимо, взъерошенная, как раздутый ветром карагач? Откуда эти слова, эти лица, эти желтые листья, танцующие в скверах свой погребальный танец под разухабистый русский рок? Где ты — тройка? Где ты — птица, испугавшаяся Днепра? В каком краю ты летаешь над дымом и чадом, где голос, что прославит твой нелепый испуг? Над Амуром далекий, разлетающийся и вновь сбившийся ровными расходящимися строчками гусиный клин, — дикие птицы ничего не боятся в этих безлюдных краях.

И вот — перрон в россыпи пожухлой листвы, голос диктора в репродукторе под вокзальной крышей, сигаретный дым, резкий осенний холодок, веселый птичий гомон, и там, — за горбатыми крышами вагонов и арками эстакад, за путаницей столбов, семафоров, высоковольтных проводов, за крышами станционных строений и белыми кубиками городских зданий, за горбом переезда, по которому скользят и скользят разноцветные коробки легковушек, — поднимается раскаленный красный шар восходящего солнца, и, приветствуя его, громче становятся гудки, поднимаются железные дятлы копровых машин на недалекой стройке, а за этой мешаниной промасленного, прокопченного железа вдруг показывается извив вползающего на станцию пассажирского состава. Первый утренний поезд подходит к перрону, тяжело громыхает мимо, пронося окна с человеческим мельтешением за ними, обдает запахом тепловозной гари, тяжелым металлическим ветром, проводницы висят в дверях тамбуров с флажками.

Стоишь, задрав лицо, жмурясь от несущегося с колес ветра, глядя на эту тяжелую махину, что скоро примет тебя и понесет дальше по светлым стальным колеям за мост, за Амур, за городскую кирпичную путаницу, и там все так же побегут за окнами болотца, кочкарники, перелески, поля, сонные станции, деревушки и откроется на много километров и дней безлюдный простор огромной страны в призраках сгнивших лагерей, в пустоте мрачных забайкальских степей, в веселье осенних березовых перелесков.

Далеко-далеко будут петь колеса свою древнюю песню, и покажется тогда, что не поезд, а вся страна стронулась наконец со своих вокзалов, от своего бесконечного ожидания, и ты, всем ровня, перетерпевший свое время на жестком сиденье, под охраной милиции, наконец-то и впрямь сможешь рассказать о страшных днях миновавшей сумасшедшей желтизны, о миновавшей человеческой осени, едва не кинувшей все, что тебе дорого, в вечный лед и окостенение. Вот она — жизнь, прокопченная в дальних дорогах, тяжело громыхая, притормаживая, катит мимо перрона, и изо всех вокзальных дверей валом валит к ней засидевшийся в духоте вокзальный люд.

1986—1988