худощавое тело бойца с длинным шрамом на груди.

Он стоит так какое-то время, как будто тоже запоминает меня, потом целует мою шею, гладит лицо. Как странно осознавать — только сейчас, что меня никогда не трогал кто-то, кто действительно этого хотел. Здесь, как и везде: важнее всего оказывается честность.

Глава 47 Люксембург, 28 лет

Шестого февраля Верховный суд Люксембурга отменяет решение прокурора. Министерство иностранных дел готово выпустить Heimatschein — подтверждение гражданства на мое имя. Спустя столько времени это наконец происходит: я становлюсь полноправной гражданкой.

Мои шаги эхом отдаются в тихом аэропорту Люксембурга. Я вспоминаю день, когда прилетела сюда с мамой. Автоматические двери зала прилета открываются, и я вижу, что она ждет меня. Мы молча обнимаемся, не веря в происходящее, и едем в министерство. Я все еще слишком тощая, но уже становлюсь сильнее. В министерстве я стою, высоко подняв голову, и жду вспышки камеры. Меня фотографировали много раз, но эта фотография будет самой любимой. Она окажется в моем собственном настоящем паспорте. Я больше не призрак.

Поздно вечером мы с дедом сидим в саду под цветущей яблоней. Он ест мороженое, а я пью чай, закинув ноги на плетеный стул. Нонна, которой остался год до сотого дня рождения, граблями уничтожает что-то на грядке с руколой.

— Ты так и не перестала носить мужские шляпы, — вздыхает бопа.

Я сдвигаю свою федору на затылок, наклоняюсь и пытаюсь схватить его мороженое.

— Мне… — Мы оба вздрагиваем при звуке бабушкиного голоса. — Мне нравится ее шляпа! — Она отбрасывает в сторону сорняки и возвращается к грядке.

Бопа долго смотрит на меня — нежно, но озадаченно. Как это ни парадоксально, он больше всего ценит во мне именно то, чего никогда бы не допустил, если бы растил меня сам: мой упрямый оптимизм, непохожий на его правила, мою решимость и веру в завтрашний день, которые я сохраняю, несмотря на то, через что мне пришлось пройти.

Жизнь — это долгий процесс изменения наших убеждений. В один прекрасный день двадцатичетырехлетняя девица вошла в его мир на худых дрожащих ногах и швырнула стул в то, во что он верил. Я разрушила его представление о нашей семье, о справедливости судебной системы и законов, на защиту которых он потратил всю свою жизнь. Но я научилась уважать его, потому что, как только я стала с ним откровенна, он перестал меня в чем-либо винить. Бопа заплатил за хорошего юриста и почти каждую неделю ходил в суд, опираясь на трость — ему шел уже девяносто шестой год. Пока я была в Берлине, пока лежала в больнице, он боролся, чтобы дать мне то, чего не давал никому: свободу.

Между нами никогда не будет полного согласия. Мы во многом расходимся, но, возможно, это и есть семья. Тяжело понять, что твоя родня — просто люди, особенно если они отказываются быть такими, какими ты хочешь их видеть. Очень легко потратить всю жизнь, злясь на кого-то только за то, что он такой, какой есть. Мой дед почти что так и поступил, и это стало для меня уроком. Когда люди спрашивают меня о прощении, о том, обрела ли я мир в душе, простив свою семью, я говорю им правду: я никого не прощала.

Потому что я не верю, что имею право прощать.

Все эти годы мне было так грустно и страшно, потому что я верила, что дело во мне. Мне казалось, что во мне есть что-то невыносимое, и это заставляет людей причинять мне боль, предавать и бросать меня. Но если у вселенной и есть центр, то это не я. У людей в моей семье были серьезные проблемы и, возможно, душевные болезни. А я просто оказалась на линии огня.

Со временем я начала даже понимать, что они очень старались, и я получила все, что эти люди могли дать. И они не собирались убивать девочку, которую, казалось, холили и лелеяли. Просто если человек убивает себя сам, тебя обязательно посечет осколками, коли ты оказываешься рядом.

Так что я не прощала их. Но и нельзя сказать, что я не простила. Потому что дело совсем не во мне. Так сложилась моя жизнь. Но это только ее начало, и теперь я могу сама определять, что будет дальше. Именно мне предстоит написать продолжение, которое, возможно, станет лучше начала. Это и пугает, и одновременно успокаивает.

В тихом саду, в тени цветущей яблони, агент тайной полиции и дочь афериста улыбаются друг другу.

Эпилог Рим, 30 лет

Я иду по своей маленькой квартире — первой, которую обставила сама, — и выхожу на террасу. Кладу ладони на грубую каменную балюстраду и закрываю глаза. Эти летние вечера хранят воспоминания о римском солнце и готовятся вспыхнуть звездами. Я смотрю вниз, на терракотовые здания, на место, которое стало для меня домом. Высокие pinetti, сосны, если прислушаться, что-то шепчут на ветру, бросают на асфальт знакомые тени. Сложно поверить, что всего несколько лет назад я вышла из больницы на подкашивающихся ногах. Мне больше не пришлось ни разу туда возвращаться.

Разумеется, врачи не в силах этого объяснить. Иногда я и сама не понимаю, как это — просыпаться по утрам, высунув одну ногу из-под одеяла, видеть деревянный стол и горшок с цветком на террасе и не чувствовать никакой боли. Снова ощущать себя сильной и молодой.

Но есть кое-что, чего врачи не знают. Я сама только недавно это поняла. Кажется, болезнь Крона спасла мне жизнь. Я заболела задолго до того, как это почувствовала. Задолго до появления заметных симптомов. Но без физической боли я могла бы так никогда и не понять, насколько все плохо.

Я должна была стать тем холодным решительным человеком, которого из меня лепил отец. В то время это казалось мне единственным способом существования, так что я ломала собственные инстинкты и отрицала все, что считала правильным. Я даже добилась в этом определенных успехов. Но со временем такая жизнь стала бы намного хуже боли, которую я пережила за семь лет, проведенных в больницах. Потому что наше начало, наша первая реальность — не вся наша судьба. Даже если другие люди имеют собственное мнение о том, кем нам следует быть.

Да, сейчас не каждый день дается мне легко. Я последовательно и терпеливо работаю над достижением здоровья и душевного покоя. Но я не должна заниматься этим в одиночестве. Если становится трудно, если нужна помощь, есть люди, которых мне повезло повстречать в Берлине и в Риме. Они рассыпаны по всему миру — миру, которого я больше не боюсь. Очень смешно: всю жизнь я страшилась каждой тени и каждого стука в дверь, а спасла меня доброта незнакомцев. Они оставались рядом, когда я была уверена, что хочу быть одна, сидели со мной, когда я плакала, и учили смеяться, пока тьма не отступала. Мои друзья. Моя банда.

Увидев меня сейчас, сидящую с