Мария Герани Монки и Бабочка

Питерская зима бывает туманной, особенно на исходе. Город накрывает сизая мгла и висит над ним неделю или две, душит горьким болотным запахом. А потом, когда душа уже доведена до отчаяния тяжёлой этой сыростью и отравой, случается чудо. В одну ночь на город бесшумно опускается снег, как прощение — отпущение грехов и благословение.

Лавров приехал в Питер таким снежным утром. Ещё пахло болотом, но уже с примесью свежей воды. Хотелось идти по Невскому и дышать, дышать. Он устроился в кафе напротив Казанского, на втором этаже Зингеровского дома, заказал кофе и стал вслушиваться в белое безмолвие за окном сквозь позвякивание ложечек и негромкие разговоры утренних посетителей.

До прихода информатора было время, и Лавров обдумывал предстоящее дело. Странно было самому ехать за компроматом, как будто не существовало телефонов и интернета, но в его адвокатском деле и не такое случалось. Он специализировался на бракоразводных процессах и от работы своей получал удовольствие. Лучше развестись, чем терзать себя и другого, считал он, и после своего мучительного развода делал для других этот процесс менее болезненным. Получалось, однако, не всегда.

Клиент, которого Лавров теперь вёл, представил жену исчадием ада, казнью египетской, было заметно, что он боится её до дрожи в коленях. Фотографии жены Лавров посмотрел. Не красавица, но лицо симпатичное, улыбка приятная. Голос ему тоже понравился — спокойный, не истеричный. По телефону она сказала, что вернётся через пару недель. Тогда и встретимся, обсудим условия, дам я ему развод. Клиент явно нагнетал, но на аванс не поскупился и был настроен решительно.

Лавров предпочитал готовиться основательно к встрече с противной стороной, информаторов своих загрузил, и питерский почти сразу отбил «есть материал». Но настаивал на личной встрече. Лаврову даже интересно стало, что он там на неё нарыл. Дело представлялось ему обычным, так что эту поездку он воспринял как развлечение.

Казанский собор на другой стороне Невского вызывал ощущение неясной грусти и одиночества. Под колоннадой, должно быть, голуби воркуют; шумы города под ней затухают и время останавливается. Лавров вдруг почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит и обернулся.

Он её как-то сразу узнал, хотя она не была похожа на свои фотографии. В чём-то чёрном с головы до ног, мягком, обволакивающем и в глазах маячит такое — неясное, но притягивающее. Запах её духов показался ему знакомым, забытым. Нет, не вспомнить.

— Ну, здравствуйте, Монки, — сказала она спокойно и насмешливо.

У Лаврова внутри всё оборвалось. Взрыв и пустота, ядерная зима. Никто не мог этого знать! Так его только мать называла в детстве, когда спать укладывала, и никогда, никогда, никогда на людях.

Она дала ему пару минут переварить услышанное, устроилась напротив и спросила утвердительно:

— Поговорим?

Больше всего Лаврову хотелось задать ей этот вопрос — откуда она знает, но он только и смог выдавить:

— Простите, я готовился к совсем другой встрече. И не могу сейчас обсуждать ваши условия.

— Ваш информатор не придёт. Это была моя уловка. Решила встретиться с вами на нейтральной территории. И обсуждать ничего не нужно. Условие только одно. Я хочу его голову.

— Что?

— Я хочу его голову, — повторила она спокойно.

— Но это невозможно!

— Почему?

Лавров обозлился, больше на себя, что не справился, хотя на неё тоже:

— Как вы себе это представляете? Отрезать её вам что ли?

— Зачем же. Я не храню такие артефакты. Заключим договор, только и всего.

— Вы сумасшедшая?

Она улыбнулась:

— Нет. И кровью ничего подписывать не нужно. Вообще об условиях сделки лучше не распространяться. Только вы, я и он.

— Да вы понимаете, что любой суд признает её ничтожной?

— Я не пойду с этим в суд, — она усмехнулась недобро. — И знаете, мне почему-то кажется, что вашему клиенту наш договор придётся по душе больше, чем раздел имущества.

Лаврову вдруг страшно захотелось закрыть глаза. Когда он открыл их, её уже не было. Только смутный запах духов висел в воздухе. Что-то в нём было, в этом запахе. Лавров схватил чашку и одним большим глотком проглотил остывший кофе. Но лучше не стало. Тогда он выскочил на проспект и помчался к вокзалу: нужно было обменять вечерний билет на ближайший «Сапсан»…

Поезд уже подходил к Москве, а Лавров всё никак не мог прийти в себя. Она ему кого-то напоминала — неуловимо знакомое движение рук, поворот головы; горько-сладкий запах её духов был ему определённо знаком. Однако мысли путались и, как он ни напрягался, вспомнить ничего не мог. Только в висках пульсировало — откуда она знает, откуда она знает?

Лавров сунул руку в портфель, чтобы достать бутылку с водой, и тут же отдёрнул, наткнувшись на что-то острое. Это был угол чёрной пластиковой папки. Лавров не помнил, чтобы у него была такая. Он снял чёрные резинки с уголков, и сердце его перестало стучать. Сверху лежал пресловутый договор на нескольких листах, с подробным списком того, что его клиент должен был обменять на собственную голову. В конце на нужном месте стояла её подпись. Вторым документом была генеральная доверенность. Больше в папке ничего не было.

Лавров вчитался в доверенность. Его собственная фамилия показалась ему чужой, её фамилия, номера паспортов, ёлки за окном запрыгали у него перед глазами. Какого чёрта! Во что эта женщина хочет его втянуть? Что происходит? Он испытывал одновременно дикое бешенство и жгучий интерес. Но какова!

Ситуацию он явно не контролировал.

Где-то в кармане настойчиво вибрировал телефон. Звонил злополучный клиент. Лавров неожиданно для самого себя выложил ему все карты, выслушал в ответ радостные излияния и согласился на встречу. К чёрту! Разберусь с ним сегодня, а потом спать, спать, спать. И ни о чём не думать.

Чтобы сбросить с себя питерский морок, он решил пройтись от вокзала до офиса пешком. Офис у него был не так далеко, на Покровском бульваре — маленький, почти домашний, с деревянными рамами в окнах. Можно было уже и посолиднее найти, но Лавров ничего менять не хотел. Он позвонил удивлённой его появлением в Москве секретарше, предупредил о встрече и попросил отменить всё и всех на весь завтрашний день.

В зимних сумерках было что-то уютное, жёлтый свет фонарей разгонял тревогу. Лаврову стало лучше, захотелось побыть ещё на улице, вдыхать и выдыхать сухой московский воздух. Но он пересилил себя, поднялся на пятый, последний этаж маленького бизнес-центра, отпустил секретаршу. Большой свет он оставил везде, кроме кабинета, а в кабинете зажёг старомодную