Александр КАНЕВСКИЙ
ДАВАЙТЕ КРАСНЕТЬ!

*

Рисунки В. ШКАРБАНА

© Издательство ЦК КПСС «Правда».

Библиотека Крокодила, 1990

Дружеский шарж И. ЛОСОСИНОВА

ДЕВИЗ: Смеется тот, кто смеется.

АВТОБИОГРАФИЯ

Я родился в 1933 году в городе Киеве. С детства ненавидел математику, но окончил Автодорожный институт. С высшей математикой. Меня всегда привлекали города с двойным названием: Монте-Карло, Буэнос-Айрес, Баден-Баден, — поэтому я попросил направление в Талды-Курган. Год проработал в Казахстане инженером-мостостроителем. Построил свой первый мост и написал свою первую пьесу, которая тоже провалилась. Поэтому в 1958 году вернулся в Киев и до 1982 года большую часть своей жизни проводил в поездах Киев — Москва и Москва — Киев. А когда стало не хватать денег па железнодорожные билеты, переехал в столицу на постоянное жительство.

С 1958 года занимаюсь только литературной деятельностью.

Поскольку я человек сентиментальный, то писал в основном сатирические рассказы: авторам таких рассказов в ту пору приходилось часто плакать. За один из таких оплаканных рассказов я получил международную премию на конкурсе «Алеко». Рассказы мои по недосмотру редакторов регулярно появлялись на страницах центральных газет и журналов, в том числе и «Крокодила».

Поскольку я оптимист, то писал и пьесы, и киносценарии в надежде, что пьесы будут ставить, а сценарии — снимать. Но вышло наоборот: сценарии ставили на полку, а пьесы снимали в день премьеры. Когда мне это надоело, я организовал новый театр-студию «Гротеск», в которой как драматург буду проталкивать свои пьесы, а как худрук — изымать их из репертуара.

ДАВАЙТЕ КРАСНЕТЬ!

В наступившем лете хочется сказать несколько прощальных слов о зиме. Она всегда была профессиональной очковтирательницей и показушницей: забьет мягким пухом выбоины на тротуарах и мостовых, наденет белые маскировочные халаты на безрукие скульптуры в скверах, набросит вуаль из сверкающих снежинок на облупленные фасады домов — красиво! А укажешь на эти подснежные недостатки соответствующим товарищам — в ответ:

— Сейчас ведь мороз, снег, вьюга… Весной приходите, весной!..

Потом наступает весна, самое молодое время года — все обновляется: и земля, и природа, и показуха. Летят снизу вверх весенние рапорты: «Приступили!.. Освоили!.. Начали перевыполнять!..» Правда, потом выясняется, что освоили, не приступив, а перевыполнили, не начав. Но это потом, а пока трубят-трубят весенние фанфары!..

— Стоп, стоп, стоп! — слышу я голос того же соответствующего товарища. — Не омрачайте сатирой летнего праздничного настроения.

А когда омрачать? У нас ведь изобилие праздников — сатире просто некуда воткнуться. Уже не хватает дней в календаре — разобрали на праздники. Каждое ведомство имеет свой собственный, персональный, и требует, чтоб его в этот день непременно славили и ублажали.

— Хорошо, не надо славить. Но не надо и критиковать. Напишите что-нибудь потеплее и помягче.

Издавна знакомое пожелание. К весне всегда заказывали теплые и мягкие фельетоны. Впрочем, и к зиме, и к осени. С годами сформировался такой демисезонно-праздничный фельетон, очень теплый и очень мягкий. Сколько я их понаписывал в своей жизни!.. Но все!.. Хватит!

Больше не хочу! Теплое и мягкое — на поля, им этого всегда не хватает. А я попробую пожестче и погорячей.

— Но зачем же сатира? Ведь есть еще и просто юмор, — слышу я знакомый вкрадчивый голос. Ладно, начнем с юмора. Но юмор — это та же сатира, только прокрученная через редсовет. А что, если вернуть ей первоначальную зубастость? Ведь в наше время сатиры негусто. Ей был поставлен боевой заслон из тренированных редакторов с авторучками наперевес. Провалит какой-нибудь чиновник сбор утильсырья или не откроет вовремя погребальную контору — за это его в редакторы: мол, последняя инстанция, не справишься, выгоним, как говорил мой южный приятель, «из везде».

И тут-то они уже стояли насмерть. Инструкции специальные заучивали наизусть. Курсы повышения бдительности проходили. И была у них система, специально разработанная, как сатиру «не пущать». Из трех пунктов. Первый: «Не смешно!»

Если же все читатели и слушатели смеялись, то в ход пускался второй аргумент: «Это не наш смех».

Когда же ценой огромных коллективных усилий удавалось доказать, что смеются именно нашим, самым здоровым смехом, тогда на головы неугомонных авторов обрушивали последнее обвинение, убойное, зубодробительное: «Народу это не надо».

Тут уже все, бороться бессмысленно: против народа не попрешь. Но меня всегда поражала, мягко говоря, смелость этих деятелей: встречаясь с народом только в банях, вещать от его имени.

Вот и покидали сатиру донкихоты, уставшие от борьбы с мельницами.

— Не могу рассмешить двенадцать инстанций, — оправдывался известный режиссер-комедиограф, отряхиваясь от жанра.

Я уже когда-то писал, что даже Салтыковы-Щедрины в последние годы переквалифицировались: Салтыковы сейчас снимают фильмы, а Щедрины пишут музыку. Нет, конечно, сатира у нас была, и даже острая, как безопасная бритва. И наши комедии с каждым годом становились острее тех, которые будут. Но, честно говоря, хотелось чего-то большего.

И вот настал день. С самой высокой трибуны прозвучал призыв к полной откровенности, к самой разоблачительной сатире. И тут вдруг выяснилось, что мы к этому не готовы. Все годы мечтали о таком времени, жаловались, что руки связаны, что не можем во весь голос гаркнуть… И вот разрешили, попросили, призвали. А «гарка» пока не получается. Уж очень те редакторы над нами поработали: мозги вправляли, шоры ставили, к каждой парадоксальной мысли тормоза приклепали. Но самое смешное, что на призыв быть смелыми первыми откликнулись именно они, наши шлагбаумы, восприняв это и как приказ, и как реальную возможность продлить свое пребывание в