Мелкие ублюдочные многоногие твари носятся взад-вперед, нарезая неровные круги и невнятные петли.

Мешая друг другу.

Забираясь на тонкие панцири, словно на постаменты.

Воображая себя чрезвычайно важными.

Оглядывают округу так, словно их мелкое ничтожное существо является центром этой разлагающейся вселенной, распростершейся на теле мертвой женщины.

– Тетя мертва?

– Шлюха!

– Шлю-кто?

– Так папа называет теть.

– Мне нравится. Как ты сказал?

– Шлюха!

– Шлюха! Шлюха! Шлюха! – Невысокая девочка с большим красным бантиком прыгает и повторяет это слово, точно заклинание, пока пацан продолжает ковыряться палкой в кучке любопытных жуков, обустроившихся в раненом боку мертвого тела.

Суетятся.

Словно чувствуют, что скоро их приюту приделают ноги и увезут далеко отсюда, где, как следует, продезинфицируют.

Они спешат.

Усердствуют.

Забираются друг другу на спины.

Трахаются.

Плодятся.

Множатся.

Дабы яйца были отложены и потомство, хоть и с малой вероятностью, могло бы вылупиться, чтобы заполнить собой другую, попавшую под ловкие тонкие лапки «вселенную».

Девчушка перехватила плюшевого зайца и, прижав к груди, присела на корточки, любопытно разглядывая тело.

Красивое.

Не обрюзгшее.

Не поражённое болезнями.

Безупречное.

Мертвое.

Уже отдающее синеватой зеленцой.

Источающее тонкий аромат.

Продолжающее оставаться по-девичьи красивым.

Любознательность сменилась завистью.

– Она такая красивая

– Что? – Мальчик в очках для зрения подал голос.

– Тише вы! Я не могу подцепить этого говнюка! – Пацан с палкой, высунув язык, методично поддевает жирного жучару.

– Я хочу быть такой же, когда вырасту.

Очкарик угукнул, а Палочник, наконец, достав жука, швырнул его так далеко, как только смог, мечтательно глядя в след.

– Тоже хочешь быть шлюхой?

Не отвечает.

Глядит исподлобья, крепко сжимая свою игрушку, но молчит, словно чувствует всю злость и обиду этого слова, пусть еще и не знает его значения.

– Нужно сказать папе.

– Нет! – Палочник пищит от возбуждения. Жуки уже не так интересны. Куда любопытнее интерес этих жуков.

Он немного отстраняется и оглядывает тело. Начинает с плеч и спины, что устремилась к небу. Медленно проводит глазами по позвоночнику и небольшой ложбинке над ягодицами. Чувствует что-то животное. Чувство, заставляющее сердце биться быстрее, а щеки краснеть. Проводит веткой по округлым формам ягодиц.

Между ног.

Ощущая вибрации мертвых форм.

Тактильно чувствуя красоту трупа.

Встает на колени и осматривает вагину.

Раскрытую.

Источающую вонь тухлой рыбы.

Очкарик пристроился рядом, удовлетворяя похабное любопытство.

– Ого!

– Эй! А ты такая же внизу?

Девочка фыркнула и отвернулась, почесывая длинные уши кролика.

– Так, что будем делать?

Палочник не знал ответа на этот вопрос, который, впрочем, мало его интересовал. Вопрос не был важен, ведь ответ возник куда раньше.

– Давайте спрячем ее!

Палочник сначала и сам не поверил, что сказал это. Слова прозвучали, точно знамение. Будто бог говорил в его сердце, а Палочнику только и оставалось, что повторять за ним. Зачем прятать? Что он будет делать с этим телом? Он не знал ответа, раболепно подчиняясь странному желанию. Ощущению необходимости собственного слова и дела.

Палочник ухватил тело за руки, так бессильно выброшенные вперед, и сделал пару рывков.

– Может, поможешь?

Очкарик взялся за ноги и, немного пригнувшись, начал толкать. Тело, будто древний сундук, подалось вперед и уперлось в корягу.

Ноги разъехались, принимая прыщавое лицо Очкарика.

Он тут же отпрыгнул и, что-то крича, принялся счищать выделения сухой травой.

Девочка залилась смехом.

Палочник хихикнул и продолжил тащить тело сам.

Тяжелое.

Невероятно тяжелое.

Точно мешки с песком, которые папа заставлял его таскать летом на частной стройке.

Точно бремя, которое ему предстоит нести всю оставшуюся жизнь.

Мужчина вышел из дома, потер затылок, потоптался на месте, почесал зад, оглядел черные ботинки на ногах – шнурок развязался – и пошел в сарай.

Дверь открывалась тяжело.

Надо бы смазать.

Скрипит.

Он корчился от звука, который резал ножом.

Внутри было слишком темно, лампочка давно перегорела, поэтому он подпер дверь первой доской, что попалась под руку, и, надеясь на лучшее, шагнул в темноту.

Под ноги сразу же бросился табурет, а деревянная полка атаковала сверху, целясь прямо в левый глаз. Сарай, не в силах удержать поток ругани, заходил ходуном. Заскрипел и затрещал.

Лопату мужчина нашел только спустя десять минут.

Очкарик все время шмыгал. В больнице сказали, что у него искривление носовой перегородки. Сказали, что это серьезно. Что нужна операция. Ему не хотелось, поэтому мама поговорила с врачом, и операцию делать не стали. Все равно страховка ее не покрывала, а Он слишком сильно боялся холода операционного стола.

Холод заставлял его нервничать.

Прямо, как сейчас.

Мужчина положил лопату в кузов пикапа и вырулил на проселочную дорогу. Он все время поглядывал по сторонам, боясь, что кто-то может его увидеть.

Никого тут нет.

На островке, покинутом миром. Отброшенном на задворки. Оставленном наедине с бесконечным и бескрайним морем.

Лишь холмы вокруг.

Невысокие.

Укрывающие редкие домики и небольшой городок с единственным магазинчиком где-то вдалеке.

Где-то за гранью того, что называют одиночеством.

Он боится одиночества.

Даже не может ехать в тишине, судорожно прокручивая головку радиоприемника. Разыскивая что-то способное на невозможное.

Что-то, что могло бы вылечить его.

Что-то, похожее на нее.

А ведь она была красивой.

Почти идеальной, но ее красота слишком пошлая. Столь утонченная, что вычурная и безобразная. Эта красота испорчена.

Испоганена.

Обезображена реальностью.