оставить свой автограф в этой книжице…

Похолодев, я вскидываю голову и тупо смотрю на Чуковского.

— Что писать? — спрашиваю я хриплым голосом.

Сдерживая улыбку, он широко разводит руки. И осторожно, чуть ли не на цыпочках, балетной походкой идет к дверям, а потом столь же осторожно прикрывает их за собой.

Я остаюсь один на один с «Чукоккалой». Вернее, один против Шаляпина, Репина, Глазунова, Куприна, Анны Ахматовой, Конан Дойля и, кажется, Рабиндраната Тагора и шаха персидского…

Я всю жизнь был тугодумом. Написать что-нибудь экспромтом, особенно если результатов моих творческих усилий ждут тут же, над моей головой или за плохо прикрытой дверью, я не умею. А сейчас я и совсем в панике. Ведь надо же не просто расписаться, оставить автограф: дескать, с приветом и уважением Л. Пантелеев, — надо сочинить что-нибудь острое, блестящее, во всяком случае, не хуже того, что сочинили Аркадий Аверченко, или Саша Черный, или Джером Кляпка Джером, которые, если не ошибаюсь, тоже оставили в этой книжище перлы своего ума и таланта.

Боже мой, что же я буду делать, где же мне тягаться с этими титанами?! Кто я? Что я? Впрочем, постойте! Я знаю, кто я! Сегодня мне особенно хорошо известно, кто я такой.

Что-то брезжит в моей несчастной голове. Кажется, я начинаю понимать, чем я могу потрафить хозяину этого альбома.

В комнату заглядывает Корней Иванович:

— Ну как?

Улыбка на его губах кажется мне сардонической.

— Дайте мне чернил, — говорю я мрачно.

— Стило у вас в руке, Алексей Иванович. В правой.

Я объясняю, что мне нужны не стило, а чернила, чернильница.

Корней Иванович придвигает, ко мне стеклянный кубик чернильницы. Поднимает крышку. И с любопытством смотрит: что я собираюсь делать?

Могу поклясться чем угодно и как угодно, что ни одним днем раньше, ни одним позже я этого не сделал бы. Только в этот ослепительный день — в середине лета тысяча девятьсот двадцать девятого года — могла мне прийти в голову эта дикая мысль.

Обложка «Чукоккалы»

Я придвигаю чернильницу ближе, слегка окунаю в загустевшие чернила кончик среднего пальца и оставляю на белоснежной веленевой странице «Чукоккалы» отпечаток этого моего идиотского пальца. И это еще не все. С молниеносной быстротой, с быстротой гения, я придумываю и пишу под этим грязным оттиском непревзойденные по своей изысканной тупости строчки:

Не успел я поставить точку, еще не оторвал пера от бумаги, а уже понял, какую непроходимую глупость я сделал, какой постыдный бред изобразил.

Конечно, я сам виноват. Знаю, что нельзя собственную глупость перекладывать на чужие плечи. И все-таки я всю жизнь не мог простить Корнею Ивановичу этот мой «экспромт», не мог забыть, что это он подбил, спровоцировал меня на его сочинение. Ведь не будь той памятной прогулки по Невскому, не наговори тогда Чуковский так много и так живописно о моем темном прошлом, разве пришла бы мне в голову эта убогая мысль?!

Всю жизнь, целых сорок лет я жил надеждой, что Корней Иванович пожалеет меня и вырвет из «Чукоккалы» эту злосчастную страницу. Хотя я уже давно дружил с ним, любил его, пользовался его добрым расположением ко мне, я ни разу не решился напомнить ему о грехе моей юности. Он тоже деликатно молчал. И надежда во мне теплилась.

На днях я узнал, что напрасно тешил себя этой надеждой. Она оказалась тщетной.

Была у меня в гостях внучка Корнея Ивановича — Елена Цезаревна Чуковская, Люша, как зовем мы ее с детства, хотя она уже успела вырасти. Зашел разговор о Чукоккале. И Елена Цезаревна сказала:

— Там есть и ваша запись.

И при этом очень выразительно усмехнулась. А потом столь же выразительно прочла по памяти вышеприведенные строчки о дефективном поэте и уголовной примете.

Чтобы не думать плохо о дорогом Корнее Ивановиче, я утешаю себя мыслью, что не выдрал он, не изъял из «Чукоккалы» эту злополучную страницу только потому, что сделать это было невозможно. В самом деле, кто знает, может быть, на обороте этой страницы стоит подпись Айседоры Дункан, или Чарли Чаплина, или, скажем, какой-нибудь Вильгельмины Первой, королевы Нидерландской?!

Из переписки зарубежных писателей с Корнеем Чуковским

Джон Чивер — К. И. Чуковскому

12 ноября 1964

Дорогой Корней, одно из моих самых приятных воспоминаний о России — Ваше веселое лицо, Ваша светлая комната и блеск Вашего ума.

Единственное, о чем я жалею, — что я, возможно, слишком засиделся у Вас в гостях. Однако я надеюсь побывать у Вас еще раз, может быть, весной, и тогда Таня подскажет мне, когда уходить.

Наверное, это слишком высокопарно для письма, если я скажу, что дружба писателей может стать силой, которая не позволит миру развалиться на куски, и все-таки мне дает силы сама эта мысль.

Ваш Джон Чивер

27 декабря 1964

Дорогой Корней, очень было приятно получить от Вас письмо. Мои привязанности не так прочны и неизменны, как мне бы хотелось, но о вашем народе и о вашей стране я всегда вспоминаю с такой живостью и такой любовью, что решительно намерен и дальше вспоминать их так же. Как было бы замечательно сделать что-нибудь для того, чтобы между нашими странами стало меньше неясностей и чтобы они крепко подружились. Я попрошу «Нью-Йоркер» выслать Вам подписку на журнал, чтобы Вы могли читать рассказы Джона Апдайка. Сам я, вероятно, еще год не буду печатать рассказов.

У нас дома все в порядке, мы благополучно перенесли рождественские праздники с их буйством и ажиотажем. Вчера мой старший сын отправился на первый свой бал, надев смокинг, и я от гордости за него вел себя просто нелепо — в конце концов он сказал, чтобы я перестал таращить на него глаза.

Джон Чивер

Апдайки пишут мне, что у них — особенно у Мэри, — как и у меня, такое чувство: когда мы ездили в Россию, мы словно не путешествовали, а приехали к себе домой.

Приходят письма от Тани, и я от них в восторге, как и от всего, что, кажется, сокращает дистанцию между нашими странами.

Ваш Джон Чивер

Общество Диккенса — К. И. Чуковскому

24 января 1967

Дорогой м-р Чуковский, мне доставило очень большое удовольствие получить Ваше письмо, и я с интересом узнал, какое значение имел для Вас Диккенс. Вы видели Англию много лет тому назад, когда я был еще ребенком; в те дни на улицах было полно экипажей и гораздо легче было представить себе истинно