«Он ни с кем не говорил,

ни к кому не выражал симпатии;

он был поистине очарователен.»

(М. Уэльбек)

Мир полон чужих. Мир состоит из них. Из тех, кто чувствует себя чуждым, крайним, немного лишним. Из тех, кто не может до конца понять, что он делает в этом месте и с этими людьми.

Все мы «вне» – кто-то ближе, кто-то дальше, а правда в том, что «своих» не существует. Существуют только те, кто есть точка отсчета.

1. Островитяне

Я приехала в Оксфорд в конце лета. Учеба оказалось значительно проще, чем я рассчитывала, а доля иммигрантов и просто бездельников, слонявшихся по городу в поисках развлечений – значительно больше.

Первые несколько месяцев я гуляла и осматривалась. После многолюдной и нервной Москвы этот город, да и вся Англия, мнились раем на земле. Две центральные улицы Оксфорда, пересекающиеся под прямым углом, застроены зданиями из золотисто-песочного камня. Кое-где он потемнел и покрылся пыльными дождевыми подтёками, кое-где так крошится, что городской совет постановил закрыть балконы и рельефы мелкой сеткой. Несмотря на стеклопакеты, вывески, и туристическую толчею, эти дома очень хороши, особенно под солнцем. Они приглушенно мерцают, и в ясную погоду город накрыт полупрозрачной смутно-радостной дымкой.

Оксфорд – город симпатичный. Именно что симпатичный – он сразу вызывает приязнь, приправленную некоторым недоверием. А потом наступает мучительное разочарование. Британцы оказались народом злым, скрытным и совершенно не собирались принимать русскую студентку с заикающимся английским в свои великосветские ряды.

Я погрузилась в созерцательное одиночество. Мне не хватало легкости, не хватало радости. Я стала страстно учиться: чтобы не думать, я читала Сартра и Фуко. Белый мысленный шум глушил связи и рассуждения. Паршивое это было время: скучное, нескладное, завистливое. Я читала книги и завидовала тамошней погоде, какой бы они ни была.

Я жила на втором этаже, в крохотной комнате. В ширину она была настолько тесной, что, ляг я поперек, макушка упиралась бы в одну стену, а ноги – в другую. Длину составляли кровать и стул. Прямо напротив двери было окно, выходящее на улицу, по которой днем сновали автобусы и велосипедисты, а ночью околачивалась местная организованная преступность: пять-шесть коротко стриженных парней в капюшонах. Их цель была мне не ясна: они не грабили и не воровали, но для торговцев наркотиками вид у них был слишком воинственный. Может, это были профессиональные забияки, ждущие повода помахать кулаками.

У меня родилось подозрение, что в Оксфорде есть свой Бойцовский Клуб. Представлялись долговязые создания в твиде и шелке, с волосами цвета соломы и глазами того оттенка, который они сами называют стальным, но который для непосвященного обывателя больше напоминает постную овсянку на воде.

Еще из моего окна было видно дерево, и одно, что особенно любопытно. На одном дереве хорошо наблюдать смену времен года, и я успела, можно сказать, к началу представления. Когда я приехала, дерево устроенно и по-деловому перебирало крупными темно-зелеными листьями. Спустя неделю на нем появился плешивый желтый. Оно старилось и мне казалось, что я старюсь вместе с ним.

Прямо под моей комнатой располагался "консервативный клуб" – непередаваемо унылое место, куда почтенные англичане за шестьдесят приходили по выходным выпить пива и поплясать под кантри. Из ночи в ночь дождь гудел крышей. Внизу танцевали. К середине октября я ненавидела Оксфорд.

Тогда-то мы и подружились с Максом. Он жил в Англии с пятнадцати лет и терпеть ее не мог. Ругал мать, отправившую его учиться против желания, и, разумеется, не учился. Вместо этого он напивался: раз в два дня летом и каждый день зимой – тратил все полученные на месяц деньги в первую неделю и ввязывался во все драки, которые мог найти. Он искренне презирал тех, кто занимался делом, не употреблял запрещенных веществ и не горланил под окнами колледжей матерных англо-русских частушек. Его безразличие ко всему, кроме своего веселья, сначала неимоверно раздражало меня, тогда ярую гуманистку и карьеристку, которая уж конечно не стала бы бездумно тратить родительские деньги на клубы и вечеринки. Но он был очарователен и, главное, с ним можно было до умопомрачения говорить о Москве и о будущем. К тому же он жил на одной улице со мной.

Когда однажды вечером Макс позвонил и попросил угостить его сигаретой, это было в порядке вещей. У него никогда не было денег, иногда из-за каких-нибудь банковских неурядиц, но чаще из-за его собственного неумения с ними обращаться. Курил он много, очень много, а сигареты в Англии – практически роскошь. Когда я спустилась во двор с пачкой «Мальборо» в одной руке и кружкой чая в другой, он неожиданно позвал меня в клуб. Я, от скуки, согласилась, и в автобусе состоялся наш первый разговор по душам. У него был обожаемый брат семи лет, мама, которой он помогал выбирать краску для волос, оставленная в Москве девушка и сахарный диабет. В тот вечер мы возвращались домой обнявшись, и едва держались на ногах.

Постепенно выяснились и другие факты его биографии, которые делали его если не привлекательнее, то уж точно интереснее, чем большинство моих знакомых.

– Это я не всегда был таким раздолбаем, – рассказывал он, сидя в пабе за «Гиннессом», – меня как года три назад накрыло, так до сих пор остановиться не могу. Меня же здесь когда из колледжа выгнали, вот тогда я гулял.

Я спросила, за что его исключили.

– За драку. Да там вообще бредовая история была. Какие-то черные на наших девок поперли, ну мы с парнями и вступились. Вроде послали их, поговорили, смотрим, а они возвращаются всей командой. Ну помахались. А у нас на следующий день экзамен. Я сижу, пишу, а у меня из носа кровь капает. Я рукавом прикрываюсь, чтоб не видно было, что морда вся синяя. Всю работу заляпал. Потом, естественно, вызвали к директору, ну а что я ему объяснять буду…

– Но исключать все-таки больно круто за такое.

– Ну не только за это… У меня там уже три выговора было, и за пьяное вождение, и за другие драки. И оценки никакие. Да я рад, что ушел, там не люди были, а дрянь.

– Почему?

– Да потому что им только рейтинг и важен. У нас каждый месяц вывешивали рейтинг по успеваемости, все как с ума сходили. Погрызут друг друга за то, чтобы выше всех… Я, конечно, все понимаю работа лучшая, «число мест ограничено», но ненависти столько, что противно становится. Потом мне как-то плохо было, сахар, я дома отлеживался. Звонят мне, где я, что я, я говорю, что болею, а они не верят. Тащили меня к врачу, я там чуть коньки не отбросил по дороге. Потом извинялись, а на