высокой, но спасала подставленная скамейка. Не могла же она позволить себе спать среди картин, на большом кожаном диване деда, там невозможно было заснуть, как невозможно спать в музее среди мировых шедевров.

Лишь только в храме искусств могло светить солнце, думала она, лишь там оно уместно и желанно, там есть что освещать, чему светить – картинам, живым кусочкам понятой ею жизни, лишь в этом святом месте может быть божественное сияние, пусть даже из окна.

Она имела много смелых мыслей об искусстве и свой однозначный взгляд на жизнь, потому что ни с кем не общалась, ей не перед кем было проверить правильность или уместность своих мыслей, а с собой можно быть только смелой и до конца откровенной. С Ниночкой, соседкой по квартире, конечно, она общалась, но Ниночка была не в счёт, эта девушка смогла как-то вписаться в её жизнь, ненавязчиво и естественно, умея заботиться тихо и сердечно, всё больше становилась необходимой, как свежий воздух в давно не проветриваемом помещении.

Иногда она записывала свои размышления в большой синий блокнот с золотым ободком по краю и с надписью внутри «дорогой и любимой дочке в день совершеннолетия, учись думать, мама». Блокнот скоро надо будет заменить, он уже разбух от её смелых и решительных мыслей, которые никто никогда не прочтёт. От этого ей было тихо и спокойно, не надо ни перед кем оправдываться и отстаивать свою точку зрения, как ей казалось – очень правильную, ведь это было её понимание, а как можно не верить себе?

Стук в дверь отвлёк её от просмотра китайской ширмы, это Ниночка пришла позавтракать с ней и поговорить, Ниночка была одинока и пуглива, а Инесса понимала и жалела её. Ниночка приходила сюда по привычке и старой дружбе, сначала она помогала ухаживать за больной Ольгой Александровной, мамой Инессы, пока Инесса работала в костюмерной театра и все вечера должна была быть на спектаклях, и когда профессор, забравший несколько лет назад маму к себе, так как любил её и хотел напоследок подарить маме эту свою единственную любовь, иногда писал свои последние шедевры в институтской мастерской. Потом, после смерти мамы, Ниночка ходила уже к самой Инессе, помогала ей по хозяйству, видя, что соседка совсем перестала готовить, стирать, после того, как уволилась с работы, спряталась у себя за ширмой и все дни проводила у своих окон, на которых не стояло ни одного цветка, а только вазочки с кистями, карандашами, груды старых журналов «Наследие», флаконы с растворителями и матовым акриловым лаком, машинка Зингер, прикрытая тонким гобеленом бабушки.

Ниночка привыкла к этой немного странной, но удивительно доброй и красивой женщине, так переживающей утрату матери, что закрылась от всего мира в своей огромной комнате, которую уменьшила, перегородив старинной ширмой, растянув её между толстыми книжными шкафами. Ниночка знала, что Инесса стала писать маслом, она сама покупала ей краски по списку и грунтованный картон с холстами, но никогда ещё не видела ни одной работы и не подозревала, что за ширмой скрывается целый склад картин, она была не любопытна и очень уважала свою интеллигентную соседку, её новое увлечение и время, которое та тратила в основном на своё одиночество, священнодействуя за ширмой и слушая старые пластинки. Если звучала песня «Опустела без тебя земля», то Ниночка догадывалась, что вчера купленная бутылка сухого вина откупорена, а Инесса лежит на своём кожаном диване и хандрит, вспоминая неудачный роман с одним долговязым искусствоведом из Русского музея, Эдуардом, который оказался женат и был очень жаден, за полгода не подарил Инессе ни одного цветочка, а только дарил свои скучные книги по искусству каменного века, и всегда просил сварить Ниночку кофе, словно она была их служанкой. Он и вправду думал, что Ниночка – горничная Инессы, и приходя, сваливал Ниночке в руки свои шарф и пальто. Если бы были в моде калоши, он непременно бы ходил в них, вообще, он был очень старомоден, может книги о каменном веке так повлияли на его принципы и взгляды? Взгляд у него оказался тоже каменным, когда он однажды скользнул им по Ниночкиным бёдрам.

Ниночка от избытка нежных чувств к своей взрослой подружке, понимая её одиночество, как своё, и от навалившегося внезапно понимания собственного одиночества, или от грустной мелодии за стенкой начинала плакать, тихонько всхлипывая и сморкаясь в белый платок с мелким кружевом по кайме. Ей не надо было ничего объяснять, такие люди понимали другого быстрей, чем себя в минуты слабого сопротивления жизненным неудачам. Такие люди, как Ниночка, были верными друзьями, но только тем, кто сам умел страдать и не мешал страдать другому. И вот Инесса была самым любимым другом, она не мешала Ниночке плакать за стенкой, но всегда утешала её мелкими подарками: книгой или билетиком на спектакль.

Ниночка была тайно влюблена в Эдуарда только на время появления в их квартире. Его одеколон волновал её воображение, а влажный взгляд зелёных глаз скользил всегда мимо Ниночкиных светло-серых глазок, не давая ей повод надеяться хотя бы на то, что он заметит её существование не как горничной Инессы, а как самостоятельную единицу женского пола, с вполне гордым характером и несокрушимой верой в своё светлое замужнее будущее. Конечно, она не собиралась отбивать Эдуарда у своей подруги по одиночеству, такой змеиной мысли не могло быть в её чистой душе, но что она могла сделать с этой стихией в своей чистой душе, как успокоить женское волнение, когда в щёлочке Инессиной двери гас намёк на подобие света, слегка струящегося сквозь живописную ткань старого абажура с бахромой? У Ниночки сразу начинала кружиться голова, она запирала дверь на три оборота, будто боялась, что Эдуард, бросив на собачью кушетку Инессу, будет ломиться в её дверь, требуя всяческих ласк и её полной отдачи ему. Зажав уши ладонями, Ниночка зажмуривала глазки, ей не хотелось слышать эту возникшую многозначительную тишину, которая насильно рисовала в её мозгу разные интимные сцены из жизни девушек лёгкого поведения и призывала её принять участие в этом безрассудстве. Инессы в этих сценах не было, она вообще забывала про неё, только Эдуард, она и зачем-то эти девицы прыгали с мысли на мысль, которые Ниночка пыталась уничтожить слезами, начиная тихонько плакать и кусать краешек платка, и от переживаний засыпала в темноте. Через полчаса в тишину врывались скрипки с пластинки Брамса и нервный смех изменника своей жены Эдуарда. Но Ниночка, заснув от пережитых эмоций, уже не слышала, как открывалась дверь, лёгкой походкой Инесса бежала в ванную, а Эдуард тяжело скрипел по паркету и закуривал свои ароматные сигареты. Потом он подходил к Ниночкиной