Эту историю я написал для девушки, которая так и не узнала о моей любви. Написал, наверное, сотню лет назад. Не удивляйтесь, люди, а я сейчас расскажу вам о том, как умер в один солнечный летний день, когда шумели деревья на моей улице.

Я помню последние дни своей жизни, которые не были похожи ни на один из минувших дней. Миру я казался абсолютно счастливым: у меня было всё, главное – семья, ребёнок – мой звоночек, мой звонкий ручей. Что ещё нужно человеку для счастья?!.. Но, наверное, что-то всё-таки нужно, поскольку счастлив я не был.

Именно тогда, в минуты моего сомнения и пустоты, она заполнила мою жизнь. Случалось ли, что в летний зной вы стояли, разморившись от солнца и миражей, а кто-то шутливый внезапно окатывал вас с ног до головы холодной водой? В первый миг вы вскакивали, возмущённый, съёживались всем телом от холодных капель… А потом вдруг чувствовали, что эта влага – живительная, и что вы, быть может, стояли здесь именно ради этого, ради этого может и жили всегда. Так и она влилась в мою жизнь – сумасшедше и удивительно, неосторожно, ничего не требуя взамен.

Я сейчас не могу вспомнить, поистине ли она была так красива, какою мне теперь представляется… Но в её глазах всегда была необъяснимая печаль, шум весенних деревьев и лазурная вечность неба.

Она пришла без позволения, опутала мои дни, как виноградная лоза обвивает деревянные прутья, и взрастила для меня плоды своей юности – все, что имела и чем могла меня одарить. Но ничего не произошло. Ничего. Мне так и не удалось уверить, что я тоже её люблю. Тогда, наверное, я сам не верил, потому что каждую минуту помнил – у меня нет права на эту любовь. И потому, наверное, когда она стелила к моим ногам свою жизнь, я всё смотрел взволнованно на часы, а когда открывала мне своё юное сердце – задёргивал занавеси и выключал свет. Я с ней ни разу не вышел на улицу, не взял за руку перед лицом окружающих, поэтому мир так и не узнал, что теперь я действительно счастлив. Наша любовь была похожа на пламя, которое мы укрывали своими ладонями ото всех.

Перед смертью я мучительно болел. Целыми днями были рядом со мной моя мать, братья, моя жена, опустошённая и опечаленная – в последние минуты мы уже не узнавали друг друга. Не было лишь той, которую больше всех я любил и ждал.

Братья знали, что я умру, врач сказал им об этом. И они уже верили и даже ждали этого с грустью и смирением. Одна только мама не могла поверить.

В последний день я твёрдо знал, что прощаюсь с миром. Именно поэтому не мог сдержать смеха, когда врач делал укол и всё продолжал усердно выписывать лекарства. «Принимать в течение недели, по два раза в день,» – монотонно твердил он. А я не винил этого спокойного человека с тёплыми ладонями. Он просто не понимал меня. И ни один врач не способен понять, что люди умирают не от болезни, не от смертельных ран, а от усталости. Одного эта усталость охватывает в семьдесят лет, другого – в восемнадцать. В тот момент я тоже устал. Хотя не испытывал грусти от этого.

Перед моими глазами снова и снова возникала моя библиотека. И не было мысли о том, что моим пальцам не суждено снова коснуться этих книг. Я знал – их коснутся другие руки, а книгам всё равно, кому принадлежать. Книги немного похожи на любителей посплетничать – они рассказывают свои тайны каждому встречному… С грустью я смотрел лишь на акацию, которая шумела под моим окном, да ещё на виднеющиеся вдали небеса. Я хотел бы взять с собой туда – под землю – лишь их: немного этого шума и осколок безоблачного неба. Но знал – желание моё невозможно.

«Пойду-ка я схожу за табаком,» – послышалось от брата, который никогда не курил. Он, вероятно, хотел отправить телеграмму нашим родным или просто не желал видеть, как я умираю. Я понял всё и попрощался с ним взглядом, поскольку знал – больше мы не встретимся.

Жену я попросил вывести детей, чтобы они немного подышали свежим воздухом. «Да, сейчас», -послышалось мне. И в этот последний раз она снова ничего не поняла и не узнала, что впредь уже голоса моего не услышит. И маме я что-то сказал, да только она не ушла. Стало грустно от этого, и оставалось лишь безмолвно закрыть глаза. Не знаю, сколько прошло времени, но лишь по горькому стенанию матери я понял, что уже умер. Она первая почувствовала мою смерть, хотя до последнего отказывалась верить в неё.

Потом всё происходило так, как должно было происходить.

На протяжении двух дней вокруг меня были люди, я видел сквозь сомкнутые веки многих знакомых, с которыми не виделся долгие годы. Одни плакали, громко всхлипывая, другие стояли, молча опустив голову, но и те, и другие рано или поздно уходили. Я уставал то от громких голосов, то от затишья, и тогда метался и желал то тишины, то звука человеческой речи. Но меня наполняло такое утомление, что я не мог открыть глаз. С удивлением смотрел на людей, которых, казалось, так хорошо знал. Они ведь не подозревали, что видны мне, а потому не притворялись и не лукавили. Я всё пытался вспомнить, что же думал о них, пока был жив, и, честно говоря, порой стыдился за прошлые свои мысли и мнения.

Но не это более всего тревожило. Каждый миг я искал в толпе ту, что всё не приходила. Знал, она не могла прийти и даже безмолвно встать у моего изголовья, как другие, знал. Стоило ей лишь войти, все узнали бы. Безумно истосковался по ней, безумно скучал, хотел даже попросить мать, чтобы та позвала её, но слишком сильной была усталость – даже ради этого не мог я открыть глаз. Я был уставшим, а ещё понимал, что впервые могу спокойно думать о ней, зная, что никто не помешает ни телефонным звонком, ни взглядом, ни любовью, ни ненавистью. О ней я думал даже в то время, когда меня несли на руках по моей улице, по улице, где я появился на свет, рос, любил и познал, что такое – устать от жизни. Улица была залита светом солнца, но мне впервые от него не было жарко и лишь хотелось, чтобы ещё больше оно сияло, увеличивалось, наполнялось мощью. Я смотрел вокруг: трамваи, автомобили, люди – все замерли в каком-то печальном оцепенении, от которого тяжелело моё сердце. Мне не хотелось, чтобы люди грустили по моей вине, поэтому особенно встревожился, когда у ближнего дерева увидел юношу и девушку, с нежностью и робкой улыбкой держащихся за руки. Казалось, они так счастливы, потому что ещё не заметили траурное шествие. Но нет… Девушка вдруг посмотрела прямо в мою сторону и снова улыбнулась. И юноша взглянул добрыми и весёлыми глазами. Мне тоже захотелось им улыбнуться, даже взмахнуть на прощанье рукой. Но я был слишком уставшим. Да и цветы, подними я руку, посыпались бы на землю.

Я