На третий день по дороге в аэропорт (это неминуемо случается перед расставанием, по дороге) Арам опять просит прощения у матери, что не смог привезти сюда ее внука, своего сына. Он просит у нее также прощения, что так часто подводит ее. Просит наконец прощения, что не смог стать сыном, которым она гордилась бы. Нина гладит его по руке и говорит привычным заботливым голосом, что он ни в чем не виноват: она любит его именно таким, какой он есть, и другого сына ей не нужно. Арам хмурится, словно сомневается, но наконец признается ей: он до сих пор ищет в толпе отца, он до сих иногда надеется, что он просто скрылся от них, что он жив; у Арама вздрагивает нижняя губа, когда он произносит слово «отец». Нина молча выслушивает его, не отнимая своей руки. Это его судьба, проносится голос в сознании, это судьба моего сына. Они уже подъезжают к аэропорту. Но есть судьба, и у него есть судьба, неотвратимая судьба.
Нина уже в самолете, провожает взглядом Ереван, удаляется от родной земли в небо, а мысль неумолимо развертывается в ее уме. Живу не сама, а по чужой воле. Самолет растворяется в больших белых облаках. Что-то иное, неизвестное, но властное надо мной толкает меня, мое сердце с одной земли на другую, из одного дома в другой, от одного человека к другому, а я лишь послушно иду, куда мне прикажут, иду туда, где мне можно любить. Нина устало откидывается на спинку кресла, когда земля окончательно исчезает из виду. А кто приказывает сердцу, поди угадай, кто ему приказывает, откуда я знаю, и если не знаю, то хоть и догадываюсь, как всякий человек догадывается. Затем взгляд Нины становится сосредоточенным, на лбу появляются складки, лицо делается серьезным, задумчивым. Но нет, это не несвобода. Это и есть свобода. Я прислушиваюсь к своему сердцу, а сердце прислушивается к нему, а он… он и только он и есть наивысшая свобода. Лицо Нины проясняется. Со стороны кажется, что она только что узнала хорошую новость.
После плотного обеда Нина попробует прочитать книгу Седы, но в итоге проспит почти все девять часов полета.