Побледневшая помощница стояла в углу и непрерывно шептала какое-то слово, взмахивала руками, как будто пыталась отогнать от себя что-то невидимое, но очень страшное. Картину дополнял поросенок на ярко красном поводке, который нехотя таскался за порхающей хозяйкой и недовольно хрюкал.
На правах хозяина кабинета он уже набрал в легкие воздух, чтобы гаркнуть на распоясавшихся спасительниц, но тут процесс оборвался благодаря рухнувшей колонне книг. Поросенок завизжал, помощница пулей вылетела из кабинета, а знахарка удивленно уставилась на него. Ее взгляд был пуст и неприятен, и весь вид внушал скорее брезгливость, чем доверие.
Он молча указал ей на дверь.
Помощница умоляла его не делать поспешных выводов и дать эффекту проявиться. Долго ждать не пришлось. В процедурной этажом выше прорвало трубу, и в его кабинете отвалился огромный кусок влажной штукатурки. Грязь, пыль, рабочие с ругательствами еще неделю встречали его по утрам.
Помощница, сделав свои выводы из происшедшего, надо понимать не без помощи знахарки, скоропалительно уволилась.
Потихоньку смысл веры пропитывал его жизнь, вытесняя навязанные стереотипы «неграмотных бабок» и «жадных попов», как псевдосимволов духовности.
Без каких либо усилий или ломок он менял привычки, поведение. Ловил себя на мысли, что сравнивает свои поступки, мысли с мыслями и поступками тех, о ком читал в тех добрых книгах.
Возможно, послушай он о вере от фанатичного прихожанина или строгого батюшки, он представил бы ее как что-то тяжелое, мрачное, ограничивающее, карающее и требующее насилия над собой.
Но он познавал ее из уст великих подвижников и ничего кроме любви, доброты и света он не видел.
Дилемму «верить или не верить» он решил для себя чисто математически, наткнувшись на рассуждения знаменитого физика Паскаля: верующий ничего ценного не теряет, но приобретает шанс на обещанный Богом исход после смерти; неверующий, же ничего не приобретает ценного, но шанс теряет.
Любому, умеющему считать до двух, понятен выигрышный вариант. Да, его вера была рождена формальным размышлением ума, но важно не начало, важен итог.
Он перестал стесняться своего вероисповедания осознав, что христианство это, по сути, несколько заповедей добра, которые каждый человек хотел бы видеть применительно к себе; а неприятие и ненависть к верующим порождается на самом деле ленью и нежеланием применять эти же заповеди к ближнему: это не так приятно да и не легко.
А сотни лет чудес и исцелений вызывали у него как у врача особый интерес. Он начинал понимать, что обделял своих пациентов чем-то очень важным. Тем, что может менять ход болезни.
Он впервые осмысленно анализировал все случаи «нелогичного» развития болезни. У каждого врача есть личный опыт таких загадок.
Организм пациента со стопроцентным прогнозом выздоровления вдруг начинал включать эффект домино и «сдавать» болезни один за одним органы и системы.
Либо пациент со стопроцентным прогнозом смертельного исхода вдруг шел на поправку бравыми темпами.
В науке принято игнорировать такие случаи, ибо нет им научного объяснения. Но каждый врач чувствовал эту невидимую руку, которая как будто ограждала пациента от врача, и последний становился просто бессилен.
Не мог он и не вспомнить, как по-разному встречают пациенты смерть. Одни спокойно и, до конца излучая тепло к близким и благодарность медикам. Другие бились в истерике, проклиная всех и вся, изводя родных и близких.
Он вспомнил, как разозлил его сухонький старичок – пациент, который все говорил ему: «Не переживайте Вы так. Вы ведь только орудие в руках Бога. Вы просто хорошо делайте свое дело, а результат он не от вас будет».
«Бьешься тут, бьешься, а к результату значит, никакого отношения не имеешь», подумал тогда он.
Старичок знал, что дни его сочтены, но, ни капли злобы или страха не испытывал. Радостно встречал сына, который каждый день читал ему из толстой книги какие-то рассказы о святых. Старичок умиленно улыбался и все приговаривал: «Хорошо-то как. Сколько там добрых и красивых людей. Ох, как там хорошо!»
Когда старичок умер, тихо так, держа за руку сына, он впервые не испытал обычного разочарования и отчаяния. Сам тогда не понял почему.
Его жизнь менялась без усилий, как то сама собой. Но менялась разительно.
Кабинет из захламленного чулана после ремонта превратился в светлый и чистый. Икона Святителя Луки уже не была одинокой – практически каждый этап осознания и постижения веры увенчивался переменами в душе и новой иконой.
Рядом со святынями он уже не мог ни ругаться, ни курить, ни выпивать. Да и сам он внешне изменился: ушла одутловатость и краснота, присущая выпивохам; он полюбил посты, еще не понимая их духовного смысла, но наслаждаясь отдыхом от тяжелой и некачественной модной пищи.
Похудел, помолодел.
Но душа по-прежнему металась. Страх в операционной приобрел другой привкус, но не покидал его. Мечущийся и сомневающийся разум – не помощник хирургу. Он консультировал, наблюдал, но никогда не вел операцию.
Коллеги начинали шептаться.
К каждой операции он готовился часами: штудировал литературу, мысленно проигрывал каждую минуту, проверял сложными вопросами. Иногда его можно было видеть в пустой операционной, что-то нашептывающим и имитирующим движения.
Чувство всесильности и непогрешимости многих лет сменилось сомнением и страхом. Те минуты ступора над больным только коллегам показались гениальной интуицией.
Но он-то знал – он отключился и несколько минут был просто не способен ни думать, ни действовать.
Он открыл для себя новый уровень понимания человека, болезни, лечения. И уже не мог пренебречь этим. Он часами штудировал все, что раньше его гордыня отметала по разным причинам.
Подчиненные буквально выли от ужесточившихся требований шефа. Чем успешнее проходили сложные операции, тем несговорчивее становился шеф. Каждая сложная операция была просто наказанием для коллег. Он изводил их требованиями нахождения аналогов всеми доступными ныне средствами. Они часами дискутировали, разбирали аналоги, изобретали.
Если раньше его считали лучшим, то теперь его отделение считалось непревзойденным. Жалобные вопли ассистентов о тяжелой судьбе сменились практически зависимостью от его